Юрий Нефедов - Поздняя повесть о ранней юности

Нас человек 20 направили в 76-й гвардейский тяжелый танкосамоходный полк и, как положено, мы находились в 15-дневном карантине в расположении 2-го батальона. Карантин — это временная изоляция от личного состава части, но отнюдь не отдых. От всех мы отличались тем, что ходили в столовую последними. Затем работали вне контакта со старожилами: пилили дрова, обустраивали склады, сортировали и консервировали боеприпасы, мели территорию. В общей сложности я прослужил в этой части полгода и обзавестись друзьями и прочно войти в солдатскую семью не сумел: неприятные события следовали одно за другим, выбивая из нормального состояния, оставляя в душе подавленность и неотвратимое желание попасть в любое другое место службы.

Все началось с того, что однажды в один из последних дней карантина мы возвращались из столовой к месту работы и гуськом, без строя, шли по опушке леса. Я был последним. Вдруг с другой опушки, а нас разделял плац, на котором строили полк для утреннего развода, капитан с красной повязкой дежурного по полку, указывая рукой на меня, крикнул:

— Сержант, ко мне!

Я повернулся и быстро пошел к нему. Дойдя до середины плаца, я услыхал его команду: «бегом!», но продолжал идти шагом. Подошел, он скомандовал «кругом», я двинулся в обратную сторону. Так повторилось три или четыре раза, а потом он спросил:

— Почему не выполняете команду «бегом»?

— В соответствии со строевым уставом Красной Армии команда «бегом!» является предварительной, а исполнительная — «марш!», но ее не последовало, — глядя ему в глаза, ответил я.

— Если ты хорошо знаешь уставы, то получи 15 суток строгого ареста! — вскипел капитан.

— За хорошее знание уставов на гауптвахту не сажают. А сержанта под строгий арест можно посадить только на 10 суток, — опять продолжал умничать я.

И тут капитан не выдержал и заорал на весь лес:

— Сгниешь на гауптвахте! — и, повернувшись ко мне спиной, крикнул в сторону расположения:

— Дежурного по 2-му батальону, ко мне!

Запыхавшись, подбежал старший техник-лейтенант с повязкой дежурного на рукаве. В тот период командирами и механиками-водителями тяжелых танков и самоходных установок были офицеры. Их в полку было значительно больше, ибо солдат и сержантов до 1923 года рождения включительно уже демобилизовали.

Капитан приказал ему арестовать меня и посадить на гауптвахту. Мы вместе повернулись и пошли по лесу, как я думал, в сторону караульного помещения, где обычно располагают гауптвахты. Боковым зрением я видел, что он разглядывает меня и, придя к какому-то мнению, вдруг спросил:

— А ты был на оккупированной территории?

— Был, — ответил я, еще не предвидя дальнейшего хода его мыслей.

— Это немцы воспитали и научили тебя быть таким недисциплинированным.

— А ты где был, когда я попал в оккупацию?

Во мне уже во всю горел бикфордов шнур…

— Я от Прута отступал до Волги, две винтовки загубил на этом пути…

Договорить я ему не дал, шнур догорел…

— Ты с такой большой мордой бежал, как заяц, бросая винтовки, оставил 70 миллионов людей в оккупации, в том числе и меня, пацаном, а теперь, вместо того, чтобы извиниться, попрекаешь? — уже не говорил, а орал я на весь лес, конечно же, употребляя запас нецензурщины, уже известной мне к тому времени.

Продолжая так же громко объясняться, мы подошли к какой-то землянке, из которой разносился страшный запах сгнившей картошки, покрывавшей пол слоем до колена.

— Лезь в землянку, снимай погоны, ремень и звездочку с пилотки, — приказал старший лейтенант.

— А где записка об аресте? Где гауптвахта, оборудованная в соответствии с уставом караульной службы? Я сажусь и не сдвинусь с места, — продолжал я неистово кричать.

Мой сопровождающий от такой наглости растерялся и, велев его ждать, удалился, очевидно, оформлять мой арест. Я уселся на траву, отойдя от зловонной землянки, и стал размышлять о случившемся, понимая, что ничего хорошего меня не ожидает, а если дежурный распишет куда следует все, что я ему успел сказать, будет совсем плохо. Тут я заметил рядом небольшой домик, очевидно штабной, с раскрытым окном и белой занавеской и подумал, что возможно наш разговор слышал кто-нибудь из большого начальства. Неприятно, но мне уже было все равно, я в душе приготовился ко всему самому худшему.

Из-за дома вышел и направился в мою сторону высокий красивый, слегка седеющий полковник. Я встал, вытянулся смирно и, приложив ладонь к головному убору, открыл рот для объяснений, но он махнул рукой и сказал:

— Не надо. Я все слышал. Идемте со мной.

За домом была курилка, где, вальяжно развалившись, сидели три или четыре полковых писаря. Полковник сказал им что-то, их как ветром сдуло, затем сел, велел сесть мне.

— Ваш разговор с дежурным по батальону я слышал. Наверное, не только я, а весь полк. А сейчас расскажите о себе все, от рождения до сегодняшнего дня. Не спешите, не волнуйтесь, соберитесь. Времени у нас хватит.

Собраться — было самое трудное, что мне предстояло, я отчетливо чувствовал это, преодолевая огромное волнение и не зная с чего начать, о чем умолчать и как. У полковника было очень спокойное и располагающее к откровению лицо и я, наконец, с трудом, взяв себя в руки, рассказал ему все, о чем сейчас пишу, вплоть до приезда в эту дивизию. Замявшись на приписке к возрасту трех лет, подумал, что выгляжу некрасиво, что ждет он полного откровения, и рассказал все, как было.

Полковник слушал, не перебивая, а когда я закончил, он задал три вопроса: сколько мне сейчас лет, почему я не демобилизовался сразу после войны и нравится ли мне служба в армии. На последний я ответил, что нравилась до сегодняшнего дня.

Выслушав меня, полковник задумался, а потом ответил на все сразу:

— Вы человек молодой и еще не знаете, что жизнь на всем ее протяжении состоит из светлых и темных полос. И редко кому удается прожить, не узнав этого. Но сейчас — о другом. Сегодня с вами произошел страшный по возможным последствиям срыв. Вы оскорбили совершенно незаслуженно человека, честно исполнившего свой воинский долг, многократно раненого и совсем не виновного в том, что вы попали в оккупацию. Этому в определенных обстоятельствах может быть дана такая оценка, которая изломает вашу жизнь и исковеркает судьбу. Среди нас, как и везде, есть разные люди, а ваша категоричность может не всем понравиться. Прошу вас, задумайтесь хорошенько над последним. А совет мой считайте не командирским, а отеческим.

Я ушел в карантин, и все продолжалось без изменений, никто ни о чем не спрашивал и не говорил. Через несколько дней карантин кончился, всех направили по подразделениям, и я попал в разведроту.

Явившись в расположение, представ перед капитаном, сидевшим за письменным столом и что-то писавшим, а затем поднявшим голову — я обомлел: это был тот — бывший дежурный по полку.