Андрей Богданов - Опальные воеводы

Суровый и непримиримый тон писем Андрея Михайловича не должен нас обманывать. Его благочестие не было кондовым и домотканым; напротив, взгляды Курбского отразили сильное влияние гуманистических идей. Да и общался он отнюдь не только со своими единоверцами.

Формированию веротерпимости, позволявшей мирно спорить с представителями других конфессий и религиозных течений, способствовало гуманное учение выдающегося представителя русского духовного христианства старца Артемия Троицкого, подвигу которого Курбский воздал должное в своей «Истории».

Призывавший к миру и братской любви накануне опричнины, Артемий был, конечно, осужден как злой еретик и заточен на Соловках, но при помощи множества людей (среди коих был, видимо, и соловецкий архимандрит Филипп Колычёв) бежал и беспрепятственно прошел от Белого моря до Литвы, где поселился во дворце князя Юрия Слуцкого [24] Об Артемии и его товарищах см.: Богданов А. П. Перо и крест. Русские писатели под церковным судом. М., 1990. Глава I. .

Сохранившееся письмо Курбского ученику Артемия Марку Сарыхозину свидетельствует, что Андрей Михайлович (при всем видимом отличии своей непримиримой позиции от преисполненной христианской доброты и любви к оппоненту проповеди Артемия), как и многие другие, не мог противостоять влиянию мудрого старца.

Более крупные работы Курбского также сочетали в себе полемический задор и просветительный пафос. Наиболее соответствует этому определению его «История о осьмом соборе» (прародителе унии), направленная против папства и преизрядно обличительная. Полагают, что источником сочинения была «История о листрийском, то есть разбойничьем… Флорентийском соборе», написанная в Вильно, но изданная только в 1598 году в Остроге.

Старался Курбский довести до читателя и перевод повести Энея Сильвия «Взятие Константинополя турками», выполненный Максимом Греком. Рассказ этот перекликался и с проблемой унии, и с задачей объединения христианских сил на борьбу с мусульманской агрессией в Европе.

Долгое время считалось, что Андрей Михайлович самолично перевел повесть Энея Сильвия. Действительно, в изгнании князь изучил латынь и не только направлял работу переводчиков, но и сам изрядно переводил книги, особенно необходимые православным.

Программу переводческой деятельности Курбский чётко сформулировал в предисловии к «Новому Маргариту» — сборнику сочинений великого церковного учителя Иоанна Златоуста. В отличие от «Маргарита» старого, сборник очищен от множества сочинений, которые, как доказывал Курбский, приписали Златоусту еретики, чтобы использовать авторитет святого в своих целях.

Помимо предисловия о задачах перевода, Андрей Михайлович снабдил сборник сочинением о пунктуации («О знаках книжных»), которой обычно пользовались слишком вольно, двумя житиями Иоанна и полным перечнем его произведений. Включенные в «Новый Маргарит» тексты большей частью не были известны на славянских языках или были переведены плохо.

Крайне важным для полемики с иноверцами Курбский считал философский трактат Иоанна Дамаскина «Источник знаний». Переведя его, князь включил в сборник другие произведения Иоанна: «Фрагменты», «Повесть о Варлааме и Иоасафе». Сюда же вошел «Диалог» Константинопольского патриарха Геннадия Схолария с турецким султаном, тематически дополняющий Дамаскиновы «Прения христианина с сарацином».

Как и «Новый Маргарит», сборник сочинений Дамаскина снабжен авторским предисловием Курбского и «сказами»-пояснениями. Эти книги задумывались и использовались на практике как пособия для полемики с католиками и протестантами. Курбскому пришлось изучить методы ведения дискуссии своих противников, прежде всего хитрости иезуитов, запутывавших неученых людей силлогизмами.

Поэтому трактат Иоганна Спангенберга «О силлогизме» был очень уместным приложением к сборнику сочинений Иоанна Дамаскина, позволяя православным освоить приёмы ученого спора. Любопытно, что Курбский предупреждал о необходимости не абсолютизировать силлогизмы как способ постижения истины, что было совершенно справедливо.

Распространял Андрей Михайлович и сборник произведений Симеона Метафраста, и отрывки из Дионисия Ареопагита, переводил из Василия Великого и Григория Богослова. Эта работа так сильно захватила князя, что о значении учёности он писал раз за разом даже в письмах кровавому царю, а в «Истории о великом князе Московском» сделал отступление о судьбах православия в Литве и Польше.

Но учёные переводы помогали Курбскому и в политике. В судьбе Цицерона — «великого сенатора римского во времена, когда владели римляне всею вселенною», — он увидал прямую аналогию своей жизни: «А писал он тот ответ к недругам своим, которые укоряли его как изгнанника и изменника, подобно тому как твоё величество в нас, убогих, не в силах сдержать лютости твоего гонения, стреляет втуне и всуе стрелами огненных угроз».

Историки напрасно не обратили внимания на глубину этой аналогии защитника сословного представительства в России с «последним республиканцем» Древнего Рима. Впрочем, позицию историков Курбский предвидел, считая оправдание зверств царя-кромешника не менее преступным, чем прямое соучастие в злодеяниях власти.

Прошли века, но спор воеводы-изгнанника с тираном продолжается. И поныне ёжатся присяжные «оправдатели», мастера политических и исторических спекуляций, слыша гневный возглас князя Андрея Михайловича Курбского: «О, окаянные и вселукавые пагубники Отечества, и телесоядцы, и кровопийцы сродников своих и единоязычных! Поколь маете бесстыдствовать и оправдывать такого человекорастерзателя?!» [25] См.: Богданов А. П. Тень Грозного // Знамя. 1992. № 12. С. 218–234.

И не только к русским полководцам XVI века относятся такие слова «Истории» Курбского: «О, преблаженные и достохвальные святые мученики, новоизбиенные от внутреннего змия! За добрую совесть вашу пострадали!»