Рустам Мамин - Память сердца

Сосед по бараку (он не получал передач) увидел, что я несу выбрасывать банку, и попросил:

– Дайте!.. Дайте, пожалуйста, мне, я все пережарю и съем!.. Не выбрасывайте!

Я отдал. Он достал где-то лука, набрал какой-то зелени, травы и принялся пережаривать все на машинном масле. Когда все жарилось на нашей общей кухне, аромат был непередаваемый: какой-то домашний, вкусный и манящий.

Он съел все до последней крошки – с наслаждением. Мне вначале было жалко: отец принес мне, а ест другой – чужой человек. Обидно было за папу, за его усилия, хлопоты, заботу. Как будто я обманул его любовь. А потом подумал: человек-то съел с удовольствием! Искренне, от души сказал «спасибо», – и не раз! Отец сделал доброе дело! Настроение у мужика, может, за несколько лет впервые – было хорошее. Я бы сказал, праздничное! И у меня отлегло от сердца. Добро, сделанное чужому человеку, наполнило и меня чем-то добрым, благостным.

А с этим мужиком я потом всегда делился продуктами. Он с влажными глазами всегда так говорил «спасибо», будто душа у него пела и просилась наружу! «Спаси-бо!» – спаси Бог! Желал отцу и мне долгих лет жизни и здоровья. Воистину: что посеешь, то и пожнешь! Может, в числе прочего, и молитвами этого мужика я еще пока жив и здоров. Кто знает?..

Поздняя осень. Сплошной стеной сыплет и сыплет мелкий густой и холодный дождь. В двух шагах ничего не видно. Почему он льет именно сегодня, когда на душе и так мерзко? Может, потому и мерзко, что дождь мерзкий. Да…

Вспоминается отвратительный, предначертанный многим судьбой случай. Нелепый и трагичный. Представьте… Сорок четвертый год. Война. Вечер холодного октября с пронизывающим ветром и непрекращающимся уже несколько часов дождем. В такую погоду, говорят, хозяин даже дворовую собаку домой берет, супом кормит.

Колонна заключенных длиной в пятьдесят метров, отработав положенную смену, возвращается с завода в зону. Темень кромешная. На окнах домов светомаскировка. Фары не горят. Колонна под беспощадным дождем обреченно движется посередине Ленинградского шоссе – по нейтральной полосе. Прошли уже несколько километров. Скоро поворот направо, вниз… Немного пройти – и зона.

И вот, представьте, в такой безудержный пронизывающий дождь ты, промокший до белья, мокрый, как говорят, до нитки, вынужден идти, идти, идти… Идти, не останавливаясь, не имея возможности хоть как-то прикрыться от хлещущих струй, принимая на себя удары и издевательства стихии. Бушлат прилип к телу, давит своей тяжестью. Все заскорузло, набухло ледяной жижей; руки не гнутся. Ты еле передвигаешь ноги, погружая их по щиколотку в грязные потоки. И вдруг… – рок!

Из мрака, не сбавляя хода, разбрызгивая веером снопы дождя, выскакивает прямо на людей, что-то огромное, неотвратимое… О, ужас! Троллейбус! Как неведомый мифический зверь, будто освободившись от пут, бросается на голову колонны! Буквально вгрызается!.. Крики, стоны. Скрип тормозов. Троллейбус не может остановиться, скользит, продолжая давить…

И неожиданная команда:

– Ложись! Стрелять буду!..

Вся колонна бросается наземь.

Выстрел! Тут же отозвались, защелкали затворы, загромыхали другие выстрелы.

– Лежа-ать!..

Снова выстрелы из разных мест. Что же произошло?..

В темноте из-за мерзкого дождя шофер грузовой машины, поздно увидев колонну, резко затормозил. Чтобы не врезаться в эту злосчастную машину, троллейбус, вывернувшись и не имея возможности сбавить ход, огибает грузовик… и, не сбавляя скорости, врезается в живую колонну! Шесть-семь рядов, по шесть заключенных в шеренге, раскиданы, опрокинуты, раздавлены. Смяты троллейбусом!..

Чтобы заключенные не разбежались, рявкают, разносятся команды всей колонне:

– Ложи-ись! Стрелять буду!.. Лежать, мать вашу!..

Колонна растянута. Охрана сопровождения – до десяти-пятнадцати человек – рассредоточена. Никто никого не видит. После первой команды – эхом, один за другим, вторит каждый следующий:

– Ложись, мать твою! Стрелять буду!..

Куда? В кого?.. И снова угрожающе-надсадный ор! Стреляют вверх!.. Стрельба беспорядочная, суматошная. Наверняка многим по всей округе почудилось, что это вылазка, десант немцев.

Из троллейбуса выбегают пассажиры, не понимая, что происходит. Суетятся, мечутся в темноте. Но на всякое шевеление одна хлесткая беспощадная команда:

– Лежа-а-ть!.. Лежать! Стрелять буду!..

А в устах охранников-хохлов, закутанных в плащ-палатки, слова «лежать, стрелять буду» звучат, как: «Не бежать! Стрелять буду!»

И все, кто выходят из троллейбуса, шлепаются в лужи, – мужчины, женщины, старики. Падают почему-то ничком – лицом вниз, в лужи пополам с кровью, рядом с телами погибших и кричащими от боли ранеными. Стоны, плач…

Нет! Это невозможно описать! Меня уже трясет… Как тогда.

…Лежат все в лужах – мокрые. Рукой пошевелить, пододвинуть к лицу – нельзя!

Кирзовым сапогом, со злобой – на кисть:

– Лежа-ать!.. Стреляю.

И все безропотно лежат. А ветер, издеваясь или смеясь, набрасывает, надувает на беззащитных людей все новые и новые потоки ледяного дождя…

Это злой рок? Ведь до поворота оставалось всего-то чуть больше минуты! Неужели беспощадный ненасытный Молох – война – не может удовлетвориться, насытиться кровавой жатвой на полях битвы? Все мало?!

Выстрелы не прекращаются. Охрана растеряна, все перепуталось: где заключенные, где гражданские? Все одинаково мокрые, кто и где – в бушлате, в пальто?

Снова и снова – бух, бух, – выстрелы!.. Снова и снова передергивают, сухо, устрашающе щелкают затворы – видимо, уже для острастки. Вопли, стенания стелются над землей. Пахнет прелью и кровью. От отчаяния, возможно, в панике кто-то поднимается, согнувшись, пытается бежать. И снова хлесткое, как удар плеткой:

– Лежа-а-ть!.. Сука!

А слышится: «Не беж-а-ать! Стрелять буду!..»

И лежат, лежат вместе с другими в кровавой луже и ждут, что же дальше…

Из темноты с воющей сиреной врезается в самую гущу толпы машина «скорой помощи».

– Куда-а?! Мать вашу!..

Выстрелы. Мат… Визг тормозов в темноте: «скорая помощь» давит раненых. А заключенные, лежащие рядом, помочь не могут: пристрелят, – хохлы же!..

Братцы! Как хотите, а те хохлы-охранники, как на подбор, были плохие люди. Это не те добряки, братья-славяне, каких показывают в кино: усатые, чубатые – в расшитых рубахах, шароварах, песни поют: «Ой, Днипро, Днипро…» Наши хохлы-вертухаи были на редкость озлобленными. Презрительно называли нас «москалями». Не берусь судить их и рассуждать на эту тему, – в семье не без урода, говорят; в каждой нации могут найтись и предатели, и подлецы. Но что было, то было: «наши» хохлы почему-то не воевали на фронте, а сосредоточились все в охране: тепло, безопасно и «мухи не кусают»! А еще власть, абсолютная власть над бесправными и беззащитными!