Рут Вернер - Соня рапортует

В нашем доме, где были только открытые камины, мы с трудом отапливали лишь две из семи превратившихся в настоящие ледники комнат. Электричества в то время в деревне еще не было. Мне осточертели чадящие керосиновые лампы, готовка на угле и глажение с помощью допотопного чугунного утюга. Вода в цистерне замерзла, а вслед за этим полопались трубы.

Из письма родителям; зима 1946/47 года

«Похоже, завтра мне снова придется три часа откапывать нас из-под снега. Автобусы не ходят. Чувствуешь себя одинокой и заброшенной. У крестьян настроение мрачное. Год будет плохим в смысле продовольствия и не лучше в политическом отношении. Американская внешняя политика катастрофична. Разумеется, их курс ни для кого не секрет, но я не ожидала столь грубой и открытой акции. Они даже не пытаются скрыть, что хотят везде, где только можно, задушить левое движение других стран, что они создают военные базы против России и стремятся господствовать в возможно большем числе стратегических пунктов. Случай с Грецией и Турцией, а также то, как они об этом объявили, и выбор момента — большой шаг навстречу следующей войне. Я удручена и испугана. Пока прочла лишь ответ в «Ньюс кроникл», нечто несусветно слабоумное и легкомысленное. Примерно так: «Это приведет к появлению в Греции более демократического правительства, ибо Америка настоит на этом!!!»

P. S.

Теперь мы полностью отрезаны от мира. Самый большой сугроб в деревне прислонился к нашему дому и доходит до гребня крыши.

P. P. S.

Трижды ура потребительскому кооперативу! Четверо дюжих мужчин пешком пришли в деревню. У каждого в заплечном мешке по 80 фунтов хлеба. Отправляю это письмо с ними».

Февраль 1947 года

«Моя первая постоялица снова уехала. Мне казалось забавным тащить поднос, нагруженный всякими вкусностями, в комнату к молодой даме и подавать ей «завтрак в постель». Но что поделаешь — деньги».

Я решила по возможности перейти на самообеспечение. Наш сад был для этого достаточно велик.

Юргену; май 1947 года

«К моему величайшему изумлению, все посеянное мною в саду бурно пошло в рост, хотя и не в таких масштабах, как сорняки, которые я считала основательно выкорчеванными».

Действительно, вскоре мы имели довольно рентабельный огород. В отличие от работы по дому, которую я всю свою жизнь ненавидела, возня с огородом доставляла мне радость. Мою цветную капусту восхваляли даже знатоки. Я завела кур и уговорила несушек нестись. Приобрела пятинедельного поросенка. Дети так полюбили его, что пришлось пообещать ни за что не забивать скотинку.

О Лене и его делах я писала Юргену в 1947 году:

«Лена на работе ценят. Но изматывается он так, что после работы ему бы только добраться до постели. Так что мы оба пребываем в моральном болоте, еще более ужасном, оттого что его болото в Лондоне, а мое — на расстоянии 120 километров. Когда любишь, не так-то весело после трех лет армии видеться дважды в месяц. Маргарита, теперь моя постель — мой университет: каждый вечер я читаю в ней по одной из Юргеновых лекций. Его стиль доставляет мне истинное удовольствие».

В июне 1947 года родители во время папиного отпуска приехали ко мне. Незадолго до их отъезда, как-то ночью, около двух часов, я услышала доносившиеся из их комнаты стоны. У мамы был сердечный приступ. Лекарство не помогало. Единственный телефон, установленный на деревенской площади, не работал. Я, торопясь изо всех сил, бросилась на велосипеде к врачу в ближайший город. Он привез меня назад на своей машине. Но было слишком поздно: мама лежала при смерти. Даже если бы врач приехал раньше, он все равно уже не смог бы ничего сделать. Перед тем, как я оставила мать, страдавшую от невыносимых болей, и кинулась за врачом, она произнесла: «Ах, боже мой, мальчик». Она думала о Юргене, своем первенце, которого любила больше всех остальных детей.

Маму похоронили в нашей деревне на красивом старом кладбище. На могильном камне высечено ее имя, а за ним — имена оплакивающих ее кончину мужа и шестерых детей.

Родители счастливо прожили сорок пять лет. Отца пугала мысль об одиноком возвращении в опустевшую квартиру. Он остался у меня и работал над своей книгой о демографическом положении в колониях. Когда он выходил на прогулку, я всякий раз старалась сопровождать его. Он часто бывал на кладбище. Человек передовой, отец сам смущенно посмеивался над этой своей привычкой, но ходил туда вновь и вновь. Я как-то сказала ему, что как раз с кладбища открывается самый красивый вид на окружающую сельскую местность, и он был мне благодарен.

У фирмы, где работал Лен, заказов было мало, пластик тогда еще считали не более чем плохим заменителем кожи. Жить на два дома было слишком дорого, и я уговорила его приехать в Роллрайт. Летом 1947 года Лен поступил на алюминиевый завод в Банбери, в двадцати километрах от нас. Для ежедневных поездок он купил подержанный мотоцикл.

От Центра не было никаких известий вот уже более девяти месяцев. Еще раз подчеркиваю, что я не обижалась и не сердилась. Я всегда относилась к своей работе не как к средству заработать, а как к деятельности члена коммунистической партии. Наверняка были какие-то причины для такого поведения Центра. Впоследствии так оно и оказалось. Тем не менее чувствовала я себя подавленной. Столько лет отдала я этой работе, а теперь дни стали какими-то пустыми. Мне также было нелегко сообщить Джеймсу и Тому, что связи с Центром больше не существует. Том прошел курс обучения и мог бы приступить к работе радиста. Джеймс снабжал меня информацией, которой у меня накопилось порядочно, но которую я уже не могла передать дальше. Кстати, Джеймс мог бы уйти из авиации и вернуться к своей гражданской профессии, но по нашему желанию остался на военной службе еще на какое-то время. О нем и о Томе я слишком мало рассказала на этих страницах, но, когда я думаю о лучшей части английского рабочего класса, именно они встают перед моими глазами.

Джеймс умер от лейкемии. Он был еще молод; есть люди, с представлением о которых мысль о смерти просто не вяжется, и не только потому, что они были тебе близки и дороги. Джеймс был таким чистым, жизнерадостным, неунывающим человеком! С Томом — даже после того, как Центр прекратил работу с нами, — мы не хотели расставаться окончательно. Но и эту радость мы не могли позволить себе надолго, поскольку скоро выяснилось, что и без всякой работы мы можем поставить его под удар.

Мы с Леном не желали дольше оставаться политически пассивными, а потому решили вступить в английскую коммунистическую партию. Но особых контактов с партией у меня не получилось, так как я принадлежала к отдаленной первичной организации в Банбери. У Лена дела обстояли не намного лучше. На его предприятии было восемь членов партии, работавших в разные смены, так что вместе сходилось, самое большее, три человека, да и то лишь зимой.