Рут Вернер - Соня рапортует

Как уже упоминалось, в августе или сентябре 1947 года я услышала от австрийского товарища, как к нему явился Джим, чтобы предостеречь нас от дальнейшей работы. Увы, мы в это время и так уже не работали.

Тогда же, в августе или сентябре (во всяком случае, когда отец жил еще с нами, а уехал он в октябре), однажды раздался стук в дверь. Я открыла. Два джентльмена поклонились, и один из них, даже не успев переступить порог, выпалил с ходу: «Вы несколько лет были русской агенткой, пока финская война не заставила вас разочароваться в коммунизме. Как нам известно, в Англии вы уже не работали, и мы пришли не с целью арестовать вас, а чтобы просить вашего сотрудничества».

Этот «психологический» натиск был настолько комичен и столь мало способен вывести меня из равновесия и заставить ляпнуть что-нибудь необдуманное, что я с трудом удержалась от улыбки. Вместо этого я спросила: «Как насчет чашечки чая?»

Джентльмены согласились, правда несколько кисло, и по моей просьбе предъявили свои документы.

Лен был чем-то занят в саду позади двора. Отец сидел в комнате над нами и работал. «Гости» перечислили несколько фактов из швейцарского периода, и мое подозрение, что Фут нас предал, еще более усилилось. Они вновь и вновь подчеркивали, что им известно о моем разочаровании в коммунизме после «нападения Советского Союза на Финляндию», что они знают, сколь лояльной английской гражданкой, не совершившей здесь ничего предосудительного, я являюсь. Следовательно, мне абсолютно нечего опасаться, так почему же мне не пойти им навстречу и не рассказать о времени, проведенном в Швейцарии?

Я подтвердила свою лояльность, но дала понять, что она отнюдь не обязывает меня рассказывать о периоде, когда я еще не имела чести быть гражданкой Великобритании. Что же касается моего пребывания в Англии, то об этом я охотно расскажу.

Они продолжали талдычить свое: им известно, что в Англии я не совершила ничего такого, что можно было бы поставить мне в вину. Джентльменов крайне удивляло, что я отказываюсь говорить, ведь я, дескать, поняла, чего он стоит, этот коммунизм.

Я быстро соображала: мы выписывали английскую партийную газету и состояли в партии. Мой отец был председателем левого Свободного немецкого движения. Политические труды Юргена пользовались известностью. Наконец я ответила: пусть даже у меня были свои разочарования, но я не могу назвать себя антикоммунисткой. Кроме того, с моей точки зрения, лояльность, приличествующая английской гражданке, и левые взгляды не противоречат друг другу.

Чиновники пожелали побеседовать с Леном. Я позвала его и спросила, не выйти ли мне из комнаты? Нет, в этом нет необходимости. Первое, что они сказали Лену, было: «Нам известно, что вы были хорошим знакомым Аллена Фута». Лен в свою очередь спросил: «Фути? [45] Уменьшительное от Фут. Да. А что он сейчас поделывает?» Они обозлились, а я налила им свежего чаю. Само собой разумеется, Лен тоже отказался говорить о швейцарском периоде своей жизни. И с ним они на первых порах обращались так, словно он — антикоммунист. Мы не могли ни о чем условиться заранее, но Лен вел себя так же, как я, и заявил, что, несмотря на разочарования — мне кажется, он даже употребил те же самые слова «несмотря на разочарования», — он вовсе не ненавистник коммунистов.

Они отбыли не солоно хлебавши, но простились с нами миролюбиво. Уже уходя, один из джентльменов сказал: «А у вас здесь очень мило. Я и сам не прочь бы пожить так». Я ответила: «За чем же дело стало? У меня как раз сдается комната».

Этот визит дал нам пищу для размышлений. Неужели предатель Фут действительно «защитил» нас и подсунул MI 5 (пятый отдел военной секретной службы: контрразведка) версию насчет нашего «разочарования» из-за финской войны? (Насколько я помню, в своей книге, с которой мы тогда еще не были знакомы, он упоминает в качестве причины нашей разочарованности пакт о ненападении между Советским Союзом и фашистской Германией.).

Поверила MI 5 Футу или пустила в ход этот трюк, чтобы усыпить нашу бдительность и заманить нас в ловушку? Слежки за нами не было ни до этого посещения, ни после него. Мы прошли достаточно хорошую школу, чтобы быть в состоянии судить об этом.

Уже не помню, когда опус Фута попал к нам в руки. При всех обстоятельствах с момента визита джентльменов из MI 5 мы исходили из того, что в Англии на Центр нам больше не работать. Но, судя по всему, к этому времени сам Центр уже принял такое решение.

В октябре отец почувствовал себя плохо, вернулся в Лондон и лег в больницу. У него оказался рак.

Юргену, ноябрь 1947 года

«Вам уже сообщили о смерти папы. В последние недели я писала вам редко, мне казалось бессмысленным рисовать вам во всех трагических подробностях картину его постепенного угасания…

Отец до самого конца держался замечательно, иногда даже неожиданно замечательно. Ведь раньше он никогда по-настоящему не болел и теперь вел себя мужественно и терпеливо. Почти никогда не жаловался, был трогательно благодарен за каждое наше посещение и даже в последние дни улыбался, когда приходил кто-нибудь из нас. Еще за три дня до смерти он вовсю говорил на актуальные темы: новый бюджет, отставка Дальтона [46] Английский министр финансов. и т. п.

Он успел порадоваться: подержать в руках первый том своего труда о демографических проблемах в колониях. Твое письмо о праздновании 7 Ноября ему прочла Бригитта, когда мы вместе были у него. Вечером в понедельник он еще разговаривал обо всем, почти весь вторник проспал и бодрствовал только между шестью и восемью часами вечера. Потом снова заснул и больше не проснулся. Мы задолго до этого знали, что предстоит, и в последние две недели можно было лишь желать, чтобы конец наступил поскорее. Но все равно это тяжелый удар».

Юрген получил много писем по случаю смерти отца. В письме с выражением соболезнования от Социалистической единой партии Германии, подписанном Вильгельмом Пиком и Отто Гротеволем, говорилось:

Берлин, 12 декабря 1947 года

«…Его кончина — тяжкая утрата для немецкого народа, ибо профессор Кучинский не только воплощал современную прогрессивную науку и исследовательскую работу, которые он сознательно поставил на службу рабочему классу, но и, даже находясь в эмиграции в Англии, чувствовал себя крепко связанным со своей немецкой родиной, страдал вместе с нею и боролся за нее. Всей силой своей личности он ратовал за единство немецких антигитлеровских сил. Его безупречная объективность и неизменная терпимость по отношению к инакомыслящим сделали его центром притяжения для передовых, демократически настроенных немцев в Британии…»

Товарищи Тюльпанов и Абрамов, в частности, писали от имени Советской администрации: