Иосиф Прут - Неподдающиеся

А Соловьев не складывал оружия. Он продолжал борьбу со своими противниками с помощью стихов.

Вслед за первым романом Михаила Чумандрина «Склока» вышел второй — «Родня».

Доведенный до крайности расправой и совершенно незаслуженным, нелепым обвинением, Соловьев пишет убийственную эпиграмму на своего противника, мгновенно разошедшуюся по всей стране. Я помню ее наизусть.

Значительно позже, правда без упоминания фамилии автора, эту эпиграмму опубликовал Александр Безыменский в знаменитом альманахе «Удар».

В общем, Соловьев перестает писать стихи. И пытается попробовать свои способности в области драматургии. Через два года на его творческом счету уже несколько театральных юморесок. Они были поставлены на сценах полупрофессиональных и передвижных театров, а также в кружках рабочей самодеятельности.

В 1929 году случай сводит Володю с рабочим театром «Стройка», находившимся в ведении Московско-Нарвского дома культуры. Его актерский состав сердечно принимает молодого автора в свою среду И Соловьев остается верным этому дружному коллективу, с которым он ездит по всей стране как фактический заведующий его литературной частью.

Побывав на Магнитострое, где театр гастролировал несколько месяцев, Володя пишет свою первую пьесу «Мы, олонецкие», ставшую творческим отчетом, знаменем этой ленинградской рабочей труппы.

В дальнейшем пьесы Соловьева шли в разных театрах страны.

К сожалению, этот талантливый человек сравнительно рано умер. Но хочу верить, что его творческому наследию суждена долгая жизнь.

Николай Эрдман был Человек. Это слово, как видите, я пишу с большой буквы. И поскольку он заслуженно носил такое прекрасное имя, я предлагаю вашему вниманию эти несколько страниц. Несколько — потому что о Николае Эрдмане — писателе, драматурге, сатирике, сценаристе — уже написана целая книга. Так что никаких творческих вопросов, связанных с его литературной деятельностью, поднимать не буду: этим успешно занялись другие.

Все началось сравнительно недавно — всего каких-нибудь шестьдесят семь лет тому назад. В Доме техники на Мясницкой. Дело было вечером. В зале — концерт. На эстраде — знаменитое московское трио: Шор, Крейн и Эрлих. Успех — огромный: тогда ценили и ходили слушать музыку — классическую, великую, вечную.

Барабанов и тарелок в трио не было: всего лишь рояль, скрипка и виолончель. Но зато, повторяю, имелась — Музыка.

После концерта дядя моей жены — он играл на рояле — познакомил меня со своим другом и одним из постоянных слушателей (теперь они почему-то называются зрителями) московского трио — Робертом Эдуардовичем Эрдманом. Этот могучий мужчина пришел послушать Бетховена со своими сыновьями: Борей — старшим и Колей — младшим. Боря был на год старше меня, Коля — на два года моложе. С этого дня началась моя дружба с другим московским трио: Эрдманами — отцом и двумя его сыновьями.

Через два дня Коля позвонил мне и предложил встретиться у Храма Христа Спасителя (я жил рядом). Немедленно прибыл на свидание. Коля был с Борей, а чуть подальше стоял Роберт Эдуардович. Как-то странно осмотрел меня: с ног до головы и поперек. Разговор начал Коля:

— Когда тебя учили в Швейцарии, ты занимался боксом?

— Конечно! — ответил я. — В течение десяти лет — до окончания школы. И между прочим, довольно успешно. А почему это тебя вдруг заинтересовало?

За сына ответил Роберт Эдуардович:

— Потому что я тренирую моих детей на берегу Москва-реки.

Сразу я ничего не понял. Надо сказать, что Эрдман-старший был немцем и говорил по-русски с незабываемым акцентом. Впоследствии я завоевал его доброе отношение тем, что читал ему, запомнившиеся еще с детства немецкие стихи. Особенно он любил «Песнь о Зигфриде» и балладу об императоре Фридрихе Барбароссе. Но сейчас — не об этом. Роберт Эдуардович продолжил свои объяснения:

— Вайс ду… Ох, извини! Знаешь ли ты, что такое «стенка»?

— Знаю. По-немецки будет «ванд».

— Правильно.

— Так что: мы будем здесь строить стенку?

Роберт Эдуардович рассмеялся:

— Нет, нет, готес вилен! Стенка —.значит, когда молодые люди из Хамовников бьются честно на кулаках с молодых людей из Замоскворечья! (Эту фразу я помню дословно до сих пор!)

— Сначала ты посмотришь, а потом, если тебе понравится, можешь тоже…

Через полчаса грянул бой. Коля и Боря бились рядом, мгновенно поддерживая друг друга. Роберт Эдуардович одобрительно кивал головой, когда положительно расценивал действия сыновей. Это было чисто мужское «развлечение», самый что ни на есть честный бой. Когда у одного замоскворецкого под перчаткой правой руки хамовнические обнаружили кастет, то его — за этот подлый поступок — били уже свои.

Мимо — по Волхонке — проезжал ломовой извозчик. Он резко остановил лошадей, быстро спустился на набережную и с ходу вступил в бой. Ему сразу вмазали по сопатке, и он с разбитым носом, но счастливый, что немного размялся, вернулся к своей телеге. Вытирая кровавые сопли, поехал дальше.

Впоследствии Боря, Коля и я несколько раз выходили уже втроем, точно согласовывая нашу «работу»: получалось отлично!

Боря был художником, Коля — литератором, я — журналистом. Наверное, поэтому у меня было больше общего с Колей. Так мы и продружили всю жизнь.

Коля взялся быть моим путеводителем по зрелищным предприятиям Москвы. Признавая все величие искусства прошлого — и Большого, и Малого, и Художественного, — он больше всего любил спектакли Николая Фореггера в «Мастфоре» на Арбате.

«Хорошее отношение к лошадям», «Тайна Канарских островов» — маленькие сценические жемчужины, просмотр которых так скрашивал нашу жизнь. Почти уверен, что, отчасти, свою профессию драматурга я определил благодаря влиянию, которое на меня оказывало общение с Николаем Эрдманом.

Но все-таки нас связывала не только любовь к театру и общность профессии. Я почувствовал, что Коля нуждается во мне как в конфиденте — человеке, которому он может поведать и доверить свои самые сокровенные мысли, замыслы, надежды. И я был ему верен до конца. Почему? Потому что в высказываниях моего друга, в его взглядах и оценках происходящего вокруг, в его осмысливании взрывной волны культурного моря нашего молодого государства, в несовпадении его пристальных взглядов с точками зрения других наших друзей и коллег, в его особом ощущении действительности, которую он оценивал и закреплял на бумаге — только ему одному присущим сатирическим пером — во всем этом я чувствовал такую глыбу правды и чистоты, что даже одной сотой доли ее хватало мне, чтобы утвердиться в правильности моих собственных мыслей, формы труда, отношения к жизни. Для меня Коля был животворным источником, примером бескомпромиссности, современным неистовым Роландом — рыцарем без страха и упрека.