Перикл Ставров - На взмахе крыла

Не зная страсти и сомнений,
От скучных далей далека,
Вы в платье сладостной сирени
Следите в небе облака.
Духов струятся ароматы,
И Вы глядите в ночи дым,
Качая веер розоватый,
Расшитый шелком золотым.
Я опьянен последним знаком.
— О, страсть безумна и строга —
И в туфельке, покрытой лаком,
Укрылась робкая нога.
Когда-то гордою Дианой
Под возглас труб и рев зверей
В волне лучистого тумана
Вы шли средь золотых полей.
Вы шли… Дрожа, летали тени,
Земля струила фимиам.
Вы шли… И падали олени
К легко ступающим ногам.
И лук упорный напрягая,
Вы видели в цветной дали,
Как птицы легкие взлетают
Над влажной зеленью земли.
Прошли века. Пастух унылый,
Я стал поэтом и бойцом.
Но вновь я вижу облик милый,
Зажженный розовым огнем.
Диана в образе маркизы,
Вкусившая охоты власть,
Какие новые капризы
Несет Вам радостная страсть?
Безмолвный муж глядит спокойно,
Огнем отравлен золотым,
Как всходит медленно и стройно
Над Вами славословий дым.
И лицедеи, и поэты,
Забыв тревоги и грехи,
Вам шлют напевы и приветы
И пишут скорбные стихи.
Но я Вас помню в сне усталом
Над серебрящейся землей.
Вы шли. Сияя в блеске алом,
Качался месяц золотой.
Как древле в сумрачной пещере,
Слагая песни о тоске,
Я жду Вас, нежная химера,
И Вы рядите вдалеке.

Потрескивая — (и не дышит)
И опять немного немей,
И опять убегает излишек
Опустевших и выгнутых дней.

Суета — это только начало
Не мышиной и злой беготне
(Только капельником стучала
На тишайшем твоем огне).

Ведь на нем (да на лунной пыли)
Не такой еще таял лед
И старинным романсом крылья,
Шелестя, раскрывал полет.

Да на той ослепительной круче
За порог, за последний порог —
И опять тишиной скручен
У твоих шевелился ног.

Поскорее следы замести,
Замести — и сказать покороче.
То ли дело, шатаясь, брести
Безответственной ночью.

Безответственной ночью, когда, задрожав,
Захлебнутся часы на затравленном бое,
На затравленном бое убийств и отрав,
Захлебнутся и в ночь наклубят темнотою.

И в чаду, и в огне загорается мир,
Но по остовам черных событий,
Как по шпалам, брести на дымящийся пир
Полунощных отрав и открытий.

Завешаны окна, и наглухо дверь.
Довольно бравады и рвенье умерь.

Довольно бравады — не надо,
Цветы на обоях — рулады,
Когда откровения птицами пели
В слинявшем, дешевом последнем отеле.

(Ну, разве что, за спину руки
И маять отдельную скуку).

Что может —
Больнее и слаже,
Один на высоком отдельном этаже
В одиночестве сир.

Внизу рестораны — распахнутый мир,
Капли на стеклах — ртутными слитками,
Вечер захлестнут напитками,

Слова, как клейма,
Сверкают, звенят, рассыпаются бойко
И сыплются скукой на цинковой стойке.

(Ну, разве что, выть по-собачьи,
Как ветер в оставленной даче?)

Не певец, не поэт и не воин,
Не поэт, оскудевший герой,
Ты монашеских будней достоин
Под монашески бедной скуфьей.

Погляди над вороньим пленом
Полыхает полет огней.
Погляди — эта ночь по колена
Увязает в судьбе твоей.

И сбылось на четыре недели
Раскидался зловещий зов,
Что холодные струи пропели
По затворкам осенних дворов.

И пока, зарыдав, заколышет
Тишину обезумевший рог —
Это конь твой по аспиду пишет
Затекающих хрипом дорог.

У окна ль одичало глянет,
У ворот ли приветит рок,
Ненасытное сердце станет
В не намеченный сердцем срок.

Тот неподвижный, мертвый свет
Спиралью скручен до отказа,
Чтобы рассказанных побед
Не восстанавливать ни разу.

На той стене бледнел рассказ
Больной и выдуманной птицей,
И потому ему не раз,
Но каждым вечером томиться.

Осипшее эхо последних погонь
Туманит простейшие вещи,
Где в черную улицу белый огонь,
Как кровь из артерии, хлещет,

Где каждый припадок жуют знатоки,
Как кость, напоенную жиром,
Но ночи уходят, и дни коротки
Для долгого, страшного пира.

И в этот сомнительный кордебалет,
В зверинец истерик и хохота,
На долгие сотни и тысячи лет
Иду, арестованный похотью.

И взломан секрет. И круглится зрачок,
Опухший от всех удивлений,
И черные струны взрывает смычок,
И золотом брызжут колени.

И яростен свет. И пленительна роль.
И занавес вздернут высоко,
Но вечную память и долгую боль
Хранит одичалое око.

Не слишком ли пьяный маэстро ретив?
О, ярая злость, не печалься!
И брызнувшей каплей застынет мотив
На кончике мертвого вальса.

Еще зачем, еще затем
Вчерашним запахом дымится,
Но отойдет ночная темь
И скоро перестанет сниться.

В последний раз и лень, и тлень
Перекатили отголоски,
На утре тень, и новый день
Повис на волосе прически.

Календарем заряд отряд
Уже умыт и ежечасен,
И вот весь утренний наряд,
Как по ночам, до боли ясен.

Только двери захлопнуть — и мир,
Расцветая, огромный и велеречивый,
Тот нежданный, незваный, нечаянный пир,
Как трамваем по рельсам, высекает огнивом.

За туманом, за спешкой, за дымкой погонь,
За туманом и мокрым угроз бормотаньем
Расцветающий мир высекает огонь,
Распахнувшийся день осеняя сияньем.

От тумана огонь и чадит, и дымится.
Это, видно, и вечером только мне снится.

Огни не те, и прочь
Не та сворачивает ночь.

…Ночная дрожь
До дна не выпита дремотой.
И зябко наступает ложь
Сведенной судоргой заботы,
Вероятно, судорга и там,
Где предрассветное месиво,
Распределяясь по местам,
Мешками двигает лениво.

И, задыхаясь, суета
На то наваливает это.
Но разве судорга не та
На синем трепете рассвета?

Не наступая, день встает,
Грохочет вывеской пустою,
И рассыпается полет
Ночей пустою шелухою.