Имбер Де Сент-Аман - Жозефина

Притворяться нужно было еще несколько лет. Но именно в тот момент, когда он в глазах своей армии выглядел настоящим революционером, молодой главнокомандующий имел неосторожность выдать Миоту де Мелито свои сокровенные мысли, которые уже претворялись отправкой Ожеро в Париж в день 18 фрюктидора — одного из дней, ставших фатальными для реакционеров и приведших их к самым ужасным последствиям. Можно сказать, что в этих обстоятельствах Бонапарт со своей итальянской хитростью проявил ловкость и гений Макиавелли.

В 1797 году Бонапарт был республиканцем не ради самой Республики, а лишь для самого себя. В роялизме его не устраивало не то, что представляло угрозу республиканцам, а то, что угрожало перекрыть ему доступ к трону. Следовательно, его неприязненное отношение к роялистской реакции носило личный характер. По виду он защищал Республику, на самом же деле — готовил Империю.

Однажды он сказал мадам де Ремюза: «Меня часто упрекали в том, что я способствовал событиям 18 фрюктидора, это равносильно тому, как если бы меня обвинили в поддержке революции. Нужно было воспользоваться этой революцией и извлечь пользу из пролитой крови. Что? Согласиться безоговорочно служить принцам Бурбонского дома, которые попрекали бы нас нашими несчастьями с момента их отъезда и принуждали бы к молчанию, которое бы нам пришлось хранить по необходимости при их возвращении? Сменить наше овеянное славой знамя на этот белый флаг, который не постеснялся присоединиться к штандартам врагов, а мне, в конце концов, удовлетвориться несколькими миллионами и каким-то герцогством!… Естественно, я прекрасно бы сумел, если было бы нужно сбросить Бурбонов с трона во второй раз, и им стоило бы посоветовать отделаться от меня».

Нигде так разительно не проявилась двойная игра Бонапарта, как в приготовлениях к событиям 18 фрюктидора. Его официальным посланцем в Париже — тем, кого он делегировал в Директорию как официального представителя республиканских устремлений его армии и как исполнителя будущего государственного переворота — был якобинский генерал, дитя парижских пригородов, Ожеро. Но в это же время он отправил в столицу с секретной миссией человека, которому он полностью доверял, — своего адъютанта Лавалетта, манеры и социальное происхождение которого выдавали в нем человека старого режима. С помощью Ожеро Бонапарт должен был воздействовать на республиканцев, а через Лавалетта — на роялистов. Таким образом, он уже и в самом деле задумывал систему слияния, которая должна была стать впоследствии основой его внутренней политики и в результате которой ему пришлось даже давать титулы принцев и герцогов членам Конвента, то есть простым смертным, а цареубийцам — орденские ленты австрийских орденов. При посредстве Ожеро он заручился доверием самых ярых демократов. Благодаря Лавалетту он держал про запас семьи эмигрантов и бывших друзей Жозефины. В его планах было воспользоваться результатами государственного переворота, делая вид, что стремится избежать эксцессов. Послав Ожеро в Париж, он получал преимущество в том, что освободился от генерала, чьи ярко выраженные якобинские повадки ему не нравились, а его солдатская откровенная демагогия так страшила его, что он написал Лавалетту: «Ожеро отправляется в Париж, не общайтесь с ним. Он столько беспорядка внес в армию! Это мятежник».

Директория не замедлила раскрыть эту двойную игру. Но она посчитала, что еще нуждается в Бонапарте, армия которого была противовесом перед лицом все более угрожающей реакции, и она не чувствовала себя достаточно сильной, чтобы неоправданно поссориться с покорителем Италии. Еще меньше они доверяли Лавалетту, чьи поступки, визиты, письма, речи были под пристальным наблюдением. Антагонизм Бонапарта и Барраса, хоть и латентный, но прозорливому наблюдателю был уже заметен. Придя к власти, Директория одержала победу, которая в зародыше несла поражение. День 18 фрюктидора должен был породить день 18 брюмера.

Выступавшая очень энергично за Республику и против реакционеров, мадам де Сталь, чей салон тогда был очень влиятельным, принимала в нем поочередно и Ожеро и Лавалетта. Она говорила: «При всем том, что Бонапарт в своих заявлениях постоянно говорил о Республике, внимательные люди догадывались, что она в его глазах была средством, а не целью. Целью для него были все вещи и все люди. Распространился слух, будто бы он хотел стать королем Ломбардии. Однажды я встретила прибывшего из Италии генерала Ожеро, которого считали тогда, и, по моему мнению, обоснованно, ревностным республиканцем. Я спросила его, правда ли, что генерал Бонапарт помышляет сделать себя королем. «Конечно же, нет, — ответил он, — этот молодой человек слишком хорошо воспитан для этого». Этот простой ответ полностью соответствовал идеям того времени. Истинные республиканцы посчитали бы, что человек деградирует, если бы он, каким бы достойным ни был, захотел воспользоваться революцией с выгодой для себя. Почему это мнение получило распространение у французов?» [15] Мадам де Сталь. «Размышления о французской революции».

В этот период мадам де Сталь создала настоящий культ Бонапарта. Лавалетт сидел рядом с ней на обеде у Талейрана, министра иностранных дел. Он рассказывал: «Во время всего обеда она не переставая вдохновенно и самозабвенно восхваляла покорителя Италии. Выйдя из-за стола, общество направилось в кабинет, посмотреть на портрет героя, и когда я посторонился, чтобы пропустить ее вперед, она остановилась и сказала: «Как, разве я осмелюсь пройти раньше адъютанта Бонапарта?» Мое смущение было таким явным, что она воспользовалась этим и рассмешила всех, вплоть до хозяина дома. Я пришел к ней на следующий день, она приняла меня настолько хорошо, что я приходил туда часто».

У мадам де Сталь тогда было два предмета страсти: Бонапарт и Республика. Более чем кто-либо, мадам де Сталь способствовала фрюктидорскому государственному перевороту. Еще Лавалетт сказал: «Я продолжаю думать, что она не предвидела жестоких последствий для партии побежденных, а я никогда не видел столько горячности в преследовании их». Она сама была поражена результатом, к которому привели ее советы. Она рассказывала, что вечером 17 фрюктидора было так страшно, что большинство знакомых покидали свои дома из страха быть там арестованными. Несмотря на демонстрацию своих республиканских взглядов, и она все же испытывала страх из-за своих отношений с роялистами. Один из ее друзей нашел ей убежище в маленькой комнате с окном на мост Людовика XVI. Она провела там ночь, видя на улице только солдат; все граждане попрятались по домам. Стояла полная тишина, лишь слышно было, как скрежещут по мостовой пушки, стягиваемые к Бурбонскому дворцу, где собрался законодательный корпус.