Имбер Де Сент-Аман - Жозефина

Утром стало известно, что генерал Ожеро повел свои батальоны в Совет Пятисот и арестовал там реакционных депутатов. Два директора и пятьдесят один представитель Совета Пятисот изгнаны, депортированы и перевезены в железных клетках через всю трепещущую Францию на губительные пляжи Кайенны. Также депортированы владельцы, авторы и редакторы сорока одной газеты, признаны недействительными выборы в сорока восьми департаментах, заткнут рот прессе, и она молчит, к новому изгнанию принуждены священники и эмигранты — таковы были результаты 18 фрюктидора. Это был триумф милитаризма. Эдгар Квинет сказал: «Исчезло всякое уважение к закону. Виден был и действовал только клинок… После того как победили солдаты, оставалось только короновать солдата».

Именно Бонапарт должен был воспользоваться результатами 18 фрюктидора, но перед парижскими роялистами, которых он обихаживал ввиду своего будущего, он не хотел выглядеть так, будто он одобрял репрессии этого дня, который должен был принести ему пользу. Исходя из того, что ему писал Лавалетт, он замарал бы свою славу, выказав поддержку незаконному насилию над гражданскими представительствами и гражданами, достойными уважения за свои добродетели. Из этих соображений Бонапарт в дни, предшествовавшие государственному перевороту, в своей переписке с Директорией воздерживался от высказываний по поводу внутренней ситуации во Франции. Вечер 17 фрюктидора Лавалетт провел в Люксембургском дворце у Барраса. По плохо скрываемому оживлению приближенных директора он догадался о том, что должно было произойти и ретировался пораньше, решив не показываться на следующий день, потому что не хотел, чтобы его присутствие позволило предположить, что Бонапарт одобрял совершаемые насилия.

Однако через день Лавалетт пошел к Баррасу. С угрожающим видом директор сказал ему: «Вы предали Республику и своего генерала. Вот уже шесть недель правительство не получает от него личных писем; нам известны ваши мнения о том, что происходит, и мы не сомневаемся, что вы представляли наше поведение в самых одиозных тонах. Заявляю вам, что вчера вечером Директория обсуждала вопрос, не должны ли вы разделить участь заговорщиков, которые находятся сейчас на пути в Гавану. Благодаря нашему отношению к Бонапарту вы свободны, но я только что отправил своего секретаря объяснить ему, что произошло, и ваше поведение».

Лавалетт хладнокровно ответил: «Вы заблуждаетесь, я никого не предал. День 18 фрюктидора — катастрофа, и меня никогда не убедят, что правительство будто бы имело право наказывать представителей народа без суда и пренебрегая всеми законами. Ничего другого я не писал все шесть недель, и если вы хотите в этом убедиться, вот ключ от моего секретера, прикажите взять мои бумаги».

Еще несколько дней Лавалетт оставался в Париже, не желая, чтобы его слишком поспешный отъезд мог быть, приписан страху. Прежде чем пуститься в путь, он зашел к Ожеро взять у него поручения. Генерал довольно легко говорил ему о Бонапарте, а о дне 18 фрюктидора с большим воодушевлением, чем он говорил раньше о сражении при Арколе. «Знаете ли вы, — сказал он ему, — что вас нужно было бы расстрелять за ваше поведение? Но будьте спокойны и рассчитывайте на меня». Улыбнувшись, Лавалетт поблагодарил его, но понял, что бесполезно было бы испытывать его расположение и на следующий же день отправился в Италию. Он покидал Париж 1 вандемьера, в момент, когда Директория, министры и все представители власти направлялись на Марсово поле, чтобы там отпраздновать первый день VI года Республики.

Со своей стороны Бонапарт, который, общаясь с состоявшей из республиканцев армией, делал вид горячего сторонника 18 фрюктидора, обратился к войскам со следующим заявлением: «Солдаты, мы скоро будем отмечать 1 вандемьера, самую дорогую французам дату, она останется в анналах истории мира. Именно этот день станет датой основания великой нации, которая призвана судьбой удивить и спасти мир. Солдаты, вам, покорителям Европы, удаленным от своей отчизны, готовили цепи. Вы это понимали, вы об этом говорили. Народ проснулся, указал предателей, и они уже в кандалах. Из заявления исполнительной Директории вы узнаете, что замыслили и готовили враги для солдат и специально для дивизий итальянской армии. Их предпочтение возвышает нас. Ненависть предателей, тиранов и рабов станет в истории нашим самым прекрасным завоеванием, путем к славе и бессмертию».

Не один Бонапарт старался производить впечатление экзальтированного республиканца. Так поступал и бывший епископ Талейран, тот самый Талейран, который через несколько лет на конгрессе в Вене с такой елейностью будет говорить о законности. Через четыре дня после 18 фрюктидора он написал Бонапарту: «Против Конституции давно уже зрел заговор в пользу монархии.

Это уже не скрывалось, это было заметно даже невнимательному взору. Ругательством стало само слово «патриот». Все республиканские институты были унижены. Самые непримиримые враги Франции ринулись в ее лоно и были там приняты с уважением. Притворный фанатизм перенес нас вдруг в шестнадцатый век… С первого дня было объявлено о том, что всякого, напомнившего о монархии, Конституции 93-го года или Орлеанской конституции, ждет скорая смерть».

После своего возвращения из Парижа Лавалетт нашел Бонапарта в Пассериано, где тот с некоторых пор расположился. В самых мельчайших подробностях он рассказал ему обо всем, что произошло. Главнокомандующий произнес: «Почему столько слабости при таких суровых формах? Зачем столько безрассудства, когда достаточно твердости и решительности? Это трусость — не провести вовсе процесса в Пешигрю. Ведь предательство было очевидно, и фактов более чем достаточно, чтобы уличить… Нужна сила, когда невозможно по-другому. И когда ты хозяин положения, предпочтительней правосудие». Затем он продолжил в молчании свою прогулку по саду. Наконец он добавил, покидая Лавалетта: «Принимая все во внимание, можно сделать вывод: эта революция будет сильным ударом кнута по нации».

На самом деле настоящим победителем 18 фрюктидора была не Директория: им был сам Бонапарт.

В середине сентября 1797 года Бонапарт вместе с женой — его семья уехала после свадьбы Полины с Леклерком, — расположился в Фриуле в замке Пассериано, чтобы здесь закончить дипломатические переговоры, проводимые с австрийским правительством. Этот красивый замок был сельской резиденцией бывшего дожа Манина и располагался на левом берегу Тальяменто в четырех лье от Удине, в трех лье от руин Аквилы. Воин предстал здесь миротворцем. Успокоенный в отношении роялизма государственным переворотом 18 фрюктидора, которым он воспользовался не замаравшись, он представлял теперь себя консерватором, и в своих переговорах с австрийскими полномочными представителями он с удовольствием напоминал, что его жена — светская дама, и что он сам дворянин.