Владимир Гросман - Хроники незабытых дней

Первым делом без труда и со вкусом, расправившись с обидчиками прошлых лет, стал подумывать, чем заняться в свободное от учёбы и тёти-жениных нотаций время. Оглядевшись вокруг, заметил, что жизнь в Москве разительно отличается от йошкаролинской. В столице по-другому одевались, говорили и развлекались, и даже как будто время текло иначе. Во всяком случае, день вмещал в себя гораздо больше впечатлений. Новая реальность обрушилась как кирпич на голову. Сообразив, что выгляжу белой вороной, стал подражать окружающим в одежде, речи и манере поведения. Пришлось перейти на сигареты «Дукат». Привычка жевать беломорину, гоняя её из угла в угол рта, не внушала окружающим ожидаемого пиетета, а уж манера сплёвывать тонкой струёй сквозь зубы, вообще расценивалась как mauvais ton. Как сказали бы социологи, рушились прежние коммуникативные стереотипы. Конечно, криминального планктона хватало и в томилинской школе, но он интересовал всё меньше. Баян и гармошка были не в почёте, ребята бренчали на гитарах. В компаниях вместо «Мурки» распевали стихи Есенина, Киплинга или что-нибудь из студенческого фольклора вроде «Весёлый день у дяди Луя…», а от «Бригантины» Павла Когана вновь повеяло забытой романтикой островов тропических морей. До триумфального шествия наших бардов, а правильнее сказать вагантов оставалось лет семь — восемь.

У новых друзей впервые услышал магнитофонные записи гипнотического ритма с экзотическим названием «буги-вуги». Однажды, пробившись сквозь толпы стиляг в длинных, до колен, пиджаках и пёстрых галстуках, штурмовавших концертный зал на Пресне, попал на концерт Эдди Рознера. С тех пор стал верным поклонником джаза — «музыки толстых», как уверяла нас школа, ссылаясь на незыблимый авторитет великого пролетарского писателя.

Отсюда из Москвы йошкар-олинское бытиё с пустыми улицами, деревянными тротуарами и тусклыми, горевшими через один, фонарями выглядело убогим, а светлое будущее в униформе козырного уркагана представлялось уже в ином свете. Я вдруг осознал, какая перспектива меня ожидает в ближайшем будущем — заскорузлый ватник, казённая баланда, выпавшие от цинги зубы. Философия Белика трещала по швам.

Оказавшись оторванным от дома, заскучал по родным. Всё чаще охватывало чувство щемящей жалости к родителям, и теперь уже осознанной любви к ним. Однажды, получив очередное, полное нежности и заботы письмо, я долго рассматривал аккуратный, со школьным наклоном, материнский почерк, перечитывал приветы от папы и бабушки и вдруг испытал такое оглушающее чувство стыда и раскаяния, что, едва не заплакав, поклялся никогда больше не причинять родителям боли. Сейчас назвал бы пережитое состояние катарсисом. Понемногу взрослелось.

Мучившие меня сомнения остались позади, решение было принято — с прежней жизнью пора «завязать».

Клятвы, данные в юности, выполняются редко, но мне это почти удалось.

Вернулся в Йошкар-Олу зимой. Родная школа встретила настороженно, я слишком долго отсутствовал. Появились новые неформальные лидеры, опасавшиеся конкуренции, а бывшие сторонники, находясь в опале, готовились к решительным действиям. В свою очередь, уличная братва радостно приветствовала, видя во мне боевую единицу, укреплявшую нашу кодлу в нескончаемой сваре с «вокзальными». Пришлось разочаровать и тех и других. Разумеется, в одночасье ангелом не станешь. Я по-прежнему свирепел, как носорог при малейшей обиде, но в массовых гульбищах и традиционных драках на катке уже не участвовал, а в кармане вместо финки таскал простой складной нож, поскольку состоял на учёте в милиции и меня могли обыскать прямо на улице. В те годы за финку давали от трёх до пяти. — «Псих» ссучился — шептались за спиной.

Со временем отношение ко мне сменилось на снисходительно-терпимое, как к заслуженному токарю-пенсионеру, которого раз в году сажают в заводской президиум рядом с директором и секретарём парткома, а в остальное время вежливо гонят в шею, чтобы не мешался под ногами со своими советами. Такое положение дел вполне устраивало, хотя поначалу и било по самолюбию — трудно расстаться с привычкой верховодить.

В наш сарай заходить избегал, но однажды, встретив на улице вернувшегося из колонии мрачного Пецу, спросил: — Ну, как там? Тот, не то с обидой, не то с угрозой угрюмо процедил: — У кума не забалуешь.

Душевного разговора не получилось. Выглядел он сломленным, колония не пионерлагерь.

Белика навестил примерно через месяц после возвращения. Шёл, хрустя свежевыпавшим снегом, прокручивая в уме варианты предстоящего неприятного разговора, а в голове юлила мыслишка, так ли бодро я буду топать обратноё Ему, конечно, донесли о моём отступничестве, но оставалась надежда, что наши почти дружеские отношения сохранятся. Мы выпили по стакану приторного и клейкого, как патока, ликёра «Бенедиктин», брезгливо именуемого «ванзелином» (ничего другого в магазинах давно не было), а когда я наконец раскрыл рот, чтобы покаяться, появился казанский вор Мансур со второй бутылкой того же тягучего напитка. Упрямую, дробно матерившуюся бабку тут же выставили за дверь, разговор, видимо, предстоял серьёзный. Вслед за ней, не дожидаясь пинка, покинул гостеприимный дом и я, пообещав заглянуть на следующей неделе. Присутствовать на деловой беседе двух коронованных особ не полагалось по чину.

Страусиная политика не приносит успеха, но понимание этого пришло позднее, а тогда казалось, что всё устаканится само собой. До весны я Белика не видел, а затем он куда-то надолго исчез и я вздохнул свободнее.

Девятый класс закончил без троек, летние каникулы провёл в Москве и частично в Крыму. Наступила последняя школьная осень, длинная, сухая и солнечная. Все помыслы сосредоточились на учёбе.

Если не поступлю в институт, забреют в армию минимум на три года, что при моём гипертрофированном стремлении к свободе и независимости та же тюрьма. Вскоре начались спортивные сборы, меня включили в юношескую сборную Республики по баскетболу, так что визит к Белику всё откладывался и откладывался.

Пришло время подумать о характеристике для института и, хотя я перестал быть наказанием для школы, а учителя не могли нарадоваться на моё примерное поведение, с комсомолом что-то не вытанцовывалось. Дело в том, что из Москвы я вернулся в новеньком венгерском светло-коричневом пальто и в туфлях на толстой рифлёной подошве, что было расценено горкомом комсомола как идеологическая диверсия. Последовал грозный окрик — решительно поднимать общественность на борьбу с тлетворным влиянием Запада. От туфель пришлось отказаться и спрятать их до Москвы, поскольку в такой обуви в «Крокодиле» рисовали стиляг и американских поджигателей войны. Вскоре, на моё счастье, такое же пальто появилось у скромного и безобидного одноклассника Вальки Хвощёва, чей отец, спецкор «Правды», исхитрился утрясти вопрос на самом высоком партийном уровне. Вот и щеголяли мы двое на весь город в шикарных кремовых одеяниях, сводя с ума дульсиней из акушерского училища, и вызывая зависть соперников, облачённых в тоскливый советский ширпотреб всех оттенков глубокого траура.