Владимир Гросман - Хроники незабытых дней

В исконно русском происхождении польки или вальса сомнений не было. Наши кореша не танцевали принципиально, курили в туалете или толкались по углам, нарываясь на встречных и поперечных пока не появлялась вызванная милиция. Особенно насыщенно проходили праздничные гуляния.

Два раза в году, на майские и ноябрьские праздники, единственная заасфальтированная улица города — «Советская» — до краёв заполнялась колоннами демонстрантов и зрителями. Поскольку с развлечениями в те годы было негусто, принуждать к участию в мероприятии не приходилось. Стоящее на фанерной трибуне высокое начальство, выкрикивало в рупор слова благодарности товарищу Сталину и проклятия в адрес мирового империализма и международного сионизма. Народ отвечал криками «ура» и все были счастливы. Правда, последние ряды демонстрантов были настолько пьяны и нестройны, что городские власти покидали трибуну до завершения шествия, дабы не свидетельствовать столь явное непотребство. Ритуальное действо исполнялось по отработанному сценарию, и только после смены вождя, ушедшего под кликушеские причитания лукавых холопов, с трибуны славили иные фамилии.

Позднее, когда дорос до чтения Салтыкова-Щедрина, меня восхитила прозорливость великого писателя, упоминавшего о двух обязательных праздниках города Глупова — весеннем, как только сойдет снег, посвященном предстоящим бедствиям, и осеннем «Празднике Придержащих Властей», напоминавшем о бедствиях уже испытанных.

В праздничные дни улицы города были целиком в нашем распоряжении. Вечерами легавые куда-то исчезали, законопослушные граждане не высовывали носа, и пьяные компании бузили на каждом углу.

Золотое было времечко, рисковое. С улицы можно было и не вернуться.

Холодное лето 53-го стало для нас горячим. В город хлынули толпы амнистированных из зон Поволжья. Политические не задерживались, а уголовная братия надолго осела по хазам и малинам. Временами появлялись залётные — молодёжные банды из Казани. Средь бела дня три-четыре человека окружали прохожего и, приставив ножи к телу жертвы, раздевали бедолагу. Ограбления совершались мгновенно.

Финки прятали в рукавах пиджаков и крепили к руке резинками, достаточно было тряхнуть рукой, и нож оказывался в ладони. Называлось это «заладонить перо». Для войны с казанскими в городе объединялись даже кровные враги — «заводские», «заречные», «вокзальные» и «центральные», к которым принадлежала наша кодла.

Мой авторитет в школе и во дворе рос по восходящей, я еще не сознавал, что поднимаюсь по лестнице, ведущей вниз. Не скрою, льстило восхищение одноклассников и жажда к лидерству затмила все прочие амбиции. Метаморфозы, происходившие под влиянием улицы, мама заметила давно и, конечно, забила тревогу: но синяки, порезы и ссадины я объяснял травмами, полученными на тренировках, а с моим курением дома уже смирились. Всё чаще приходилось врать и изворачиваться, родительская опека надоела, учение в школе казалось нескончаемым, а главное, не нужным. Несколько раз со мной серьёзно беседовал отец, хотя, судя по-всему, большого значения моему поведению он не придавал, считая это издержками переходного возраста. Меня же больше волновали прыщи на лице и нежелание усов расти быстрее.

Я не раз втайне от отца скрёб бритвой пушок над верхней губой в надежде ускорить их появление.

Мне было лет пятнадцать, когда произошла знаменательная встреча с человеком в полном смысле слова приложившим руку к моему воспитанию, и знакомство с которым, едва не закончилось плачевно.

Как-то ранней весной, помню звенела капель, по дороге из школы завернул в наш сарай. В углу в сломанном кресле в окружении нескольких пацанов восседал Вица-мариец. Компания резалась в «буру».

В другом углу сарая угрюмо скучал Тараска, лентяй и двоечник из параллельного класса, прибившийся к нам по территориальному признаку — он жил в соседнем бараке. Тараска был человеком одного стиха, то есть за все годы учёбы из школьной программы ему удалось заучить лишь одно стихотворение, кажется что-то симоновское о войне. Помнится, там была такая строка: «… из многих лиц узнал бы я мальчонку, но как зовут, забыл его спросить». Так вот, держали Тараску в школе лишь за декламацию этого стихотворения. Читал он блестяще, вдохновенно закатывая глаза и размахивая руками, словно заправский дирижер, а чистый мальчишеский голос то звенел струной, то опускался до трагического шепота. С этим номером он выступал на школьных концертах и смотрах художественной самодеятельности города, срывая бурные аплодисменты зрителей и выжимая слезу у пожилых членов жюри. К сожалению, все старания учителей заставить Тараску выучить хотя бы еще одно стихотворение были тщетны, как ни бились педагоги, больше двух строчек запомнить он не мог. С науками у него вообще не ладилось, из всей древней истории, например, он запомнил только тирана Пизистрата, да и то правильно произнести имя грека был не в силах. Естественно, одноклассники завидовали его славе декламатора и в отместку всячески издевались над бедолагой. Он был вынужден искать защиту у нашей кодлы, но и здесь не пришелся ко двору и использовался, как говорится, на подхвате — за портвейном сбегать или постоять на шухере, когда мы чистили ларьки и палатки. Но разговор идёт не о нем, этот персонаж вспомнился просто по ходу повествования. Вообще-то меня окружало немало интересных людей, и не только ровесников. Обо всех не расскажешь, упомяну хотя бы двух бывших ссыльных из нашего дома.

В комнате под нами проживала неприметная лысая старушка с вечно висящей под носом хрустальной каплей. Трагедия её жизни повторяла драматическую историю несчастной страны. Старая дворянка пережила мужа — командира гусарского эскадрона, расстрелянного в революцию, и сына — партийного работника, погибшего в лагере, куда его отправили по «Ленинградскому делу». В десятом классе, когда родители решили, что я должен поступать в московский инъяз, я брал у нее уроки английского и старушка, радуясь собеседнику, рассказывала, как юности училась в Лондоне, дружила с будущей женой У. Черчилля и играла в теннис с членами королевской семьи. Будучи молодым дуралеем, я слушал ее рассказы в пол-уха, напряженно гадая, успеет ли старая смахнуть каплю из под носа или та опять упадет в чашку с чаем.

В квартире напротив обитал сухой желчный старикан, с какой-то непатриотичной и, можно сказать, антисоветской фамилией — то ли Бронтозолер, то ли Немнихер. Думаю, услышав такую фамилию, любому кадровику мечталось, как рядовому махновцу откопать за гумном обрез, отконвоировать Бронтозолера-Немнихера на крутой берег Днепра и расстрелять, к чёртовой матери. Как вы прекрасно понимаете, человек с такой фамилией не мог быть кристально чист, в гражданскую войну он руководил одним из отрядов еврейской самообороны Одессы. С ним я занимался историей СССР. Можете себе представить, какую историю он преподавал! Оказывается, Котовский брал Одессу дважды. Второй раз по договору с ним город захватил Япончик, прототип бабелевского Бени Крика, три дня грабил, а потом торжественно передал частям Красной Армии. По этому поводу баснословный бандюган устроил официальный приём, на котором подавали шампанское «Вдова Клико» и угощали сигарами, завернутыми в долларовые купюры. Газеты писали, что подобного по роскоши приёма Одесса не видела со времен герцога Ришелье. Старик признался, что одну сигару он выкурил, а вторую — таки заныкал. Оказалось, что зря нарушил заповеди Моисеевы, доллары оказались фальшивыми. Ему повезло. В молодости он стал свидетелем и участником исторических событий и настоящих сражений.