Лев Павлищев - Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники

«…В конце концов, вот и ожидавшийся с таким нетерпением Кошец, – продолжает приводимое письмо деда Надежда Осиповна, – (а la fn des fns voila ce Кошец, si longtemps attendu). Я так ему обрадовалась, что, право, не знаю, почему его не расцеловала; он все время говорил о вас; расположение к тебе доктора делает его в моих глазах очень интересным. Кошец встретил Александра на боровичской станции, когда он, т. е. не Кошец, а мой сын, отправлялся в Тригорское; твой брат был, по словам Кошеца, очень озабочен, рассеян, и я почти уверена, что мой «старший» не расслышал ничего, о чем ему толковал доктор, потому что вчера, когда ему сообщала о Кошеце, Александр удивился и стал раскаиваться в оказанном холодном приеме доктору, которого сам же ожидал с нетерпением и как искусного врача, а главное, как твоего хорошего знакомого. Думаю также, что Александр не пустился с ним на станции в беседу, принимая его за одного из многих любопытных пассажиров, добивающихся его знакомства.

…Александр уверяет, что в Петербурге жить ему невозможно, и желает отправиться в деревню на несколько лет. Но не думаю, чтобы Наташа на это согласилась. Она родила накануне его приезда, и радость свидания с мужем ее так расстроила, что проболела весь день. Посетить мне ее невозможно: погода прескверная, и, вообрази, не могу ездить в карете, не подвергаясь спазмам. Как желала бы видеть новорожденного Григория! Но что же делать? Надо вооружиться терпением. Желаю еще более видеть тебя с твоим ребенком, но тут и всякое терпенье исчезнет; это меня опечаливает, и, признаюсь, когда думаю о лишениях, какие испытываю, – горько плачу; сделалась такой нервной, что сама себе удивляюсь. Думаем нанять дачу в Павловске: слишком слаба, чтобы предпринять более дальнюю поездку. Со времени болезни забываю числа месяца и дни недели, мешаю имена, что делает меня смешною в глазах света (j’embrouille tous les noms, ce qui me donne un air tout a fait ridicule dans le monde); даже не могу хорошенько припомнить, что недавно тебе писала».

«Милая Ольга, – сообщает бабка от 8 июня, – не беспокойся, если мои письма к тебе подробны и длинны. Мне писать совсем не тяжело: сижу очень удобно в креслах, держу бумагу на пюпитре, грудь не болит, не болит и бок. Просила Кошеца тебе написать и на мой счет успокоить; ждала его и вчера, и сегодня, а третьего дня он, вместе с Александром, провожал обеих Аннет – Вульф и Керн. Обе уехали. Двор в Петергофе, Архарова в Павловске, и приказала своей дочери Васильчиковой отыскать для нас там дачу, но наше переселение туда зависит от Александра: надо, чтобы он дал нам для этого средства. Наташа слаба, недавно вышла из спальни и не может ни читать, ни писать, ни работать; между тем у нее большие планы повеселиться на петергофском празднике 1 июля – в день рождения императрицы, ездить верхом с своими сестрами на острова, нанять дачу на Черной речке, и не хочет отправиться дальше, как желал бы Александр. В конце концов, «чего женщина хочет, того хочет Бог». Она мне сказала:

– Я уверена, что вы будете любить Лелю, сына Ольги Сергеевны, больше, чем моих детей: бабушки, говорят, предпочитают детей дочери детям сыновей. – Ничего я Наташе на это не ответила. Знаю, что очень люблю детей Александра, Машу и Сашу, но к маленькому Леону, который от меня так далеко, чувствую особенную нежность (une tendresse toute particuliere). Кстати, извиняюсь перед ним за маленькое воровство, и это преступление заглажу на днях: я ему сшила одеяльце, но сообразив, что Александр послал уже твоему Леончику другое, сшитое Наташей, и чепчик, подарила мою работу маленькому Григорию, новорожденному «моего старшего». Зато шью Леончику теперь одеяльце покрасивее, побольше. Это справедливо, и такая мысль побуждает меня работать с большим удовольствием».

«Отъезд наш в деревню всецело зависит от Александра, – пишет на другой день (от 9 июня) Сергей Львович, – но он сам не знает, что и с ним будет. По крайней мере из моих с ним разговоров я не добился толку. Отпуска ему продолжительного не дадут, так по крайней мере думаю, даже и на год; останется в Петербурге, и тратить ему деньги на дачу – все равно, что жить в столице: те же посещения большого света, который переселился на те же дачи. Александр надеется на успешную продажу сочинений. Но верно ли это? Конечно, его гений будет оценен презренным металлом. Но презренный металл разве будет достаточен на удовлетворение всех потребностей (pour subvenir a tous ses besoins), сообразно его придворному и семейному положению? Ровно ничего не знаю… ума не приложу, а от Александра, повторяю, зависит и наш отъезд в Михайловское или в Павловск.

Все мои насущные заботы не мешают мне постоянно думать и говорить о тебе и о твоем Леле встречному (et de parler de toi et de Lolo, a qui vent l’etendre). А Леля большой, т. е. храбрый капитан Лев Пушкин, веселится в Тифлисе; но умалчивает, чем кончились его хлопоты о новом определении в Кавказскую армию. По последнему письму, «мой младший» все ожидает возвращения Розена, который будто бы решит его судьбу, по-прежнему восторгается Тифлисом и Кавказом, называя этот край земным раем. Объехал Леон всю Грузию и провел пятнадцать дней в деревне у вдовы несчастного Грибоедова, да, смешно сказать, железное сердце храброго капитана не осталось чуждо поэзии: Леон наш пишет, что считает эти пятнадцать дней самыми счастливыми днями своей жизни; очарован умом и любезностью жены своего покойного друга и опять туда поедет, во ожидании Розена. Уверяет, будто бы начинает помышлять о карьере (il dit, qu’il commence a songer a sa carriere). Во всяком случае, он не замедлит опять сражаться. Драться ему наслаждение, а нам… Боже мой!.. нам дороже жизни…»

«Дача в Павловске нанята, – сообщает Сергей Львович десять дней спустя (19 июня). – Завтра переезжаем, а пиши нам так: чрез Царское Село в Павловск, в дом крестьянина Удалова, возле немецкой церкви. В Павловске пробудем несколько месяцев. Признаюсь, скорблю о Михайловском, но плетью обуха не перешибешь (mais a l’impossible nul n’est tenu). Мама будет пользоваться мариенбадскими водами, которыми запасаемся здесь в городе, и не искусственными, а натуральными. Аннет Вульф в Тригорском, а ее брат Алексей – здесь. Александр едет на три года в деревню, да не знаю, куда именно [191] . Мы надеемся, если Бог даст, поехать в Михайловское через год, чем избавить Александра от лишних хлопот по приведению в порядок «холмов и полей родных». Не можем ему предоставить Михайловское на все это время и лишать себя последнего утешения (nous ne pouvons pas le lui abandonner pour tout ce temps la. Ce n’est pas du tout notre plan que de nous priver de cette derniere consolation). Обнимаю тебя и Леончика от всего сердца; дай Боже мне его увидеть. Adesso е sempre (теперь и всегда ( ит .)) твой».

«Бога ради не имей черных мыслей обо мне, – пишет бабка 1 июля из Павловска. – По твоему письму вижу и чувствую твои опасения, но еще раз повторяю: они совершенно напрасны, что тебе может подтвердить и Кошец. Александр тоже хочет тебе обо мне писать. Если мне не веришь, поверь им, а я скажу одно: право, я здорова. С 20 июня мы в Павловске, а 22-го я стала пить воды, которые очень мне помогли; могу довольно долго гулять, и даже езда экипажей перестала действовать на нервы.