Лев Павлищев - Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники

Петергофский праздник удался как нельзя лучше. Подробностей описывать не стану, а скажу, что Александр был на празднике с Наташей; Наташа была, говорят, очаровательна, чему вполне верю; после ее последних родов красота ее в полном блеске. А знаешь, Александр едет в сентябре в деревню на три года! Это решено: отпуск получил, чему Наташа и покорилась…»

Приводя дословно письмо бабки от 3 июля, сомневаюсь, получил ли дядя Александр именно тогда этот отпуск.

«Александр уезжает, – пишет Сергей Львович от того же числа, – но куда – ничего не знаю; да и он, кажется, сам не знает; не думаю, чтобы сын меня навестил до своего отъезда; если же навестит, то появится как молния (et s’il le fera – il paraitra comme un eclair); между тем многое мы должны вместе с ним порешить прежде, нежели расстаться – быть может, на очень долгое время».

«Вчера был день твоих именин, – сообщает Надежда Осиповна от 12 июля, – провела его, милая Ольга, как провожу все прочие дни моей жизни, т. е. думала о тебе, мой ангел, думала о нашей долговременной разлуке. Мысли эти черные: сердце надрывается, и одни лишь слезы его несколько облегчают; не полагаю, однако, что слезы лекарство от желчи…

…Александр не дает нам о себе знать; знаем только понаслышке, что он с женой веселится. Были они и в Петергофе, и в Парголове у графини Бобринской, а Александре Ивановне Шевич сказали, будто бы непременно приедут к нам. Мы их ждали и к пятому, и к одиннадцатому, а теперь, кажется, ожидания видеть их так и останутся ожиданиями (et je crois que nous les attendrons sous 1’or-me). Далеко не забавно, потому что твой брат забывает, что не можем жить одним воздухом. Обнимаю тебя, прижимая Лелю к моему растерзанному сердцу».

Сергей Львович тоже сетует на сына, заключая письмо следующими строками:

«Александр нам даже не пишет, как будто мы в какой-нибудь Кохинхине. Сердце надрывается, и молчу. Да будет воля Неба!»

В августе 1835 года Ольга Сергеевна отправилась к родителям из Варшавы, взяв и меня с собою.

«Наконец я у моих, – пишет она моему отцу от 31-го числа из Павловска. – Ласкают меня, лелеют ребенка. Живу не на той даче, которую родители хотели для меня нанять, – она оказалась не совсем удобной, – а в их же доме. У меня две комнатки, и я была бы совершенно спокойна, если бы не плохое здоровье матери: переменилась более чем я себе воображала; говорит, чувствует себя недурно, но ее слабость меня очень беспокоит. На другой день я немедленно поехала к Александру. Описывать его радость не стану. Сейчас же после первых слов спросил, где мой ребенок, и, узнав, что привезла его с собой и оставила у родителей, спросил опять, хорошо ли там за ним будут смотреть до вечера? Брат представил меня своим остальным женам – теперь у него целых три, как тебе известно; эти жены, т. е. обе его свояченицы, очень красивы, но не могут все-таки сравниться с Наташей, у которой появился свежий цвет лица: она немного и пополнела. Гостила у брата недолго, а сегодня он с женой был у нас. В нижегородской деревне они не будут, как брат предполагал, потому что Наташа и слышать об этом не хочет. Брат ограничится поездкой на несколько дней в Тригорское, а Наташа из Петербурга не тронется [192] . Он мне говорил, во-первых, о том, что получил отпуск на четыре месяца, и, кроме того, ему дали, о чем просил: тридцать тысяч рублей взаймы».

Далее Ольга Сергеевна пишет:

«Во-вторых, Александр просит тебя известить, какую доверенность полагаешь составить, чтобы ты черновую написал, а он на все согласен. Между тем тебя предупреждает, «что если ты хочешь на пашню, то труд лишний будет, а толку мало: земли на его части слишком недостаточно – то лучше их оставить на оброке», там новый управитель Пеньковский. Александр уже ему писал о нашем деле.

Александр, – продолжает моя мать, – на днях продал фермуар за 850 рублей и вчера принес мне деньги, стало быть не беспокойся о моих денежных обстоятельствах, а родители в этих-то обстоятельствах очень стеснены, почему и не хочу быть им в тягость.

Александр, во время своей беседы, держал Лелю на руках, ласкал его, но при этом, нечего сказать, брат утешать мастер: стал высказывать свое предчувствие, что, судя по печальному выражению лица ребенка и грустному его взгляду, он едва ли будет счастлив и беспрестанно повторял: «Береги, береги его»…»

«Александр уехал на три месяца в Тригорское, – сообщает Ольга Сергеевна от 12 сентября, – это, однако, не мешает тебе прислать на его имя доверенность: брат подпишет, вот и все, что и поручил тебе сообщить. А еще было бы лучше, если бы вместо переписки ты бы сам приехал зимой, между тем как при переписке будут возникать недоразумения с моим братом, у которого никогда не хватает терпения дочитывать письма до конца. О поездке моих родителей нет и речи; я же затрагивать этого вопроса не хочу: впрочем, едва ли на поездку у них оказались бы средства, а вообрази, в прошлом году имение описывали пять раз».

Ольга Сергеевна через неделю отправилась на несколько дней по делам в Петербург, откуда, между прочим, пишет:

«У мамá разлитие желчи; чувствует себя то лучше, то хуже. Беспокоится обо Льве, который, надев опять мундир, ушел в экспедицию против горцев, что гораздо лучше, нежели быть праздным.

…Добрейшая Дельвиг, ныне Баратынская, в деревне и очень счастлива. Теща и невестка весьма ее полюбили, но муж в постоянных отлучках, будучи вынужден посещать больных, что мне говорил Александр. Очень жаль, что мне не удастся ее видеть. Кстати, о новостях: государь запретил графине С – й въезд в Москву и Петербург (Sa Majeste a donne la clef des champs a la comtesse S – f a condition, qu’elle ne mette pas le pied ni a Moscou ni a Petersbourg), за данный ею без позволения праздник в Славянке; она, во время праздника, распорядилась поставить мачту (un mat de cocagne) и повесить на верхушке сарафан и повойник, назначив их в награду тому, кто их снимет со столба. Вообрази, победу одержала старая 50-летняя, толстая, некрасивая баба. Муж ее, усмотрев в гимнастике своей супруги крайне неприличную выходку, отколотил победительницу, а трофеи бросил в огонь, приговаривая: «Ты осрамила меня и себя на целый век! Вот тебе сарафан, а вот тебе и повойник». Героиня пожаловалась графине; та сейчас же подарила ей другой наряд, приказав не снимать эту награду за ловкость и отвагу. Говорят, господа военные, поехавшие без позволения на праздник, очутились на другой день за это на гауптвахте.

…Бедная Кюхюльбекер, расставшись с своей дочерью Глинкой, совершенно одинока. Сын ее Вильгельм в сухотке и совершенно гаснет (et s’eteint tout a fait); другая же дочь Юлия поступила в компаньонки к графине Полье, которая, наконец, выходит замуж за богатого итальянца, Бутера. Теперь новость за новостью: твой и мой друг, композитор Михаил Глинка, женился на Ивановой, молодой девице, бедной и без образования (jeune personne sans fortune et sans education) – далеко не красивой и которая музыки терпеть не может, что не помешало, однако, Глинке посвятить ей великолепное свое произведение (un morceau de musique de toute beaute), исполнение которого вчера слышала. Играл молодой Даргомыжский. Теперь Даргомыжский гений, но так обижен природой, что кто обладает мало-мальски веселым характером, тот не будет в состоянии видеть, в особенности же слышать его, без желания рассмеяться. Даргомыжский мне и сообщил о знаменитой женитьбе своего друга».