Влас Дорошевич - Старая театральная Москва (сборник)

Он говорил:

– Ты мне так этого Армана Дюваля сыграй. – чтоб я чувствовал, что, действительно, тобою не увлечься невозможно. Что будь я Маргаритой Готье, – и я бы переродился! Словом, чтоб я поверил!

И Рощин играл так, что поверить было можно!

Тут было, быть может, много «сердца горестных замет».

Но он умел находить такие ноты!

И сам перерождался, и увлекал своим перерождением Маргариту Готье.

Как настоящий русский талант, – у него было много юмора.

Без юмора русского таланта не бывает.

Мы – смешливый народ.

Живо осмеёт вас мужик. «Скалит зубы» мастеровой. Изощряется в остроумьи рядский торговец.

Пушкин, Тургенев, Толстой в «Плодах просвещения», мрачный Достоевский, – смеялись все.

Мы идём тяжёлой дорогой, – и если бы не посмеивались, что бы из нас было?

Рощин был удивительный Глумов – «На всякого мудреца довольно простоты».

И кто видел его «В горах Кавказа», Щеглова, тот никогда не забудет этого вечера хохота.

Сокровенной мечтой, – но уже сокровенной, было…

Много он мне жилеток перепортил своими слезами, – но об этой сокровенной мечте мне он сказал только года за два до смерти.

Сознался.

Сознался конфузливо, даже покраснел.

Как открывают величайшую тайну своей души.

Он мечтал, всю жизнь мечтал:

– Сыграть… городничего.

Что он находил в этой роли «ещё не сыгранного», – не знаю. Но готовился он к ней постоянно.

– Всякий день о городничем думаю.

Готовился с каким-то религиозным благоговением и страхом.

За шесть месяцев до смерти он решился сделать «пробу».

Выступил.

Выбрал для этого дачный театр, в Боярке, под Киевом.

К сожалению, те игравшие с ним, с которыми мне пришлось встретиться, многого рассказать мне не могли.

Говорили только:

– Масса нового, интересного.

И все в один голос добавляли:

– Но судить невозможно. Так волновался, так волновался!

Волновался, в буквальном смысле, до неприличия.

До болезни.

Сам он говорил:

– Думал, не выдержу. Сердце лопнет!

Но, во всяком случае, начало было сделано.

Он мечтал:

– Теперь выступлю!

Этот многогранный брильянт готов был засверкать новой гранью и вспыхнуть новым огнём.

Но в это время его убили.

Я любил его искусство и любил его жизнь, от которой, как аромат, поднималось его прекрасное искусство.

Я видел, как в жизни его зарождались те образы, которыми он потом чаровал на сцене.

И любовался этим процессом.

Я любил его, как артиста, как человека, как тип.

Отчего никто не напишет нашей, русской, «Богемы»?

Ведь, написал же «Лес» Островский!

Что за чудо его Несчастливцев, что за прелесть Аркашка!

Если бы талант романиста!

Вы ходили бы несколько дней влюблёнными в моих Мими. Каких Родольфов я бы вам показал. Вы хохотали бы и плакали над моими философами.

Что за прелесть русская богема!

Что за смешная и трогательная прелесть!

Какой представитель «богемы» был этот человек, «просадивший» огромное состояние, получавший огромные доходы и живший в ожидании зимнего сезона… в Киево-Печерской лавре!

– Да как же тебя туда занесло?

– А, понимаешь, дёшево. Номер, – положения нет. Сколько в кружку положишь, столько и хорошо. Столовая для богомольцев.

– Это что ж? Странноприимный дом?

– Зачем? Для привилегированных! За плату. Каша – семь копеек! По скоромным дням – даже с коровьим маслом. Борщ постный с грибами, с маслинами – 12 копеек. И превкусный! На полтинник в день живёшь, – князьям равен. Одно плохо: каждое утро в четыре часа к заутрене будят!

Получая тысячи в год, он редко-редко видел в кармане 25 рублей.

С десятью считал себя богачом, а к людям, у которых было 100 рублей, – относился с нескрываемой завистью.

– Богач! Я У него, брат, сто целковых видел!

Бедный Коля!

Если вы хотите Николая Петровича «всего», – вот он вам весь.

Коршевская труппа собралась в «поездку» с Пасхи. Распорядителем – самый хозяйственный человек – Н. Н. Соловцов.

В понедельник на первой неделе Н. Н. передал Рощину пятьсот рублей:

– Вот. На эти деньги ты должен и билет до Киева купить и багаж отправить. Сможешь пост прожить?

– Ну, ещё бы!

– Помни, Николай. Больше нет! В четверг на Страстной выезжаем. Чтобы хватило!

– Кому ты говоришь?!

Четверг на страстной.

Собираются на курский вокзал.

Рощин здесь. За столом, ест битки в сметане. Около вещи.

– Ты что же багаж не сдаёшь?

– Вот тебе я, вот мой багаж. Нужен я тебе, – бери билет и вези. Не нужен, – оставь здесь.

Соловцов за голову схватился.

– Как тебе, Николай, не стыдно?! Что ты со мной делаешь?!

– Нужен я тебе, – бери. Не нужен, – брось здесь, Не хватило.

– Носильщик! Возьми барину билет. Бери вещи!

– Спасибо тебе, Николай Николаевич! Сердечно. спасибо. Ты уж и извозчику за меня заплати.

– Господи! За извозчика заплатить нечем! До чего люди доходят!

– Вот он дожидается!

– Ты извозчик?

– Мы извозчики.

Николай Николаевич достал мелочь.

– Сколько тебе?

– 172 рубля!

– Что-о?

– Ну, да! Он с третьей недели со мной ездит, и, кроме того, я у него семьдесят рублей деньгами взял.

Пришлось занять у друга всех актёров, буфетчика Буданова, чтобы расплатиться и выехать.

Он был полон самых лучших намерений!

Тёплою весеннею ночью иду по Харькову, мимо «Астраханской» гостиницы.

На веранде Рощин. Перед ним огромная бутылка коньяку и малюсенькая рюмка.

Расцеловались.

– Садись. Коньяку хочешь? Пить бросил.

– Видно!

– Ты сначала узнай, который день эту бутылку пью. На текущем счету стоит. Дешевле, понимаешь. Видишь, сколько отпито? Три рюмки. В три дня. По рюмке каждый вечер. Бросил! Баста! Для горла…

Заря зарделась на востоке.

Рощин требовал новую бутылку.

– Извините, всё заперто-с!

– Ты давно не ел горячей колбасы?

– Лет пять.

– Я лет восемь. Теперь, брат, понимаешь, как раз готова горячая колбаса. Рюмка водки и колбаса. Едем колбасу искать!

И, направляясь нетвёрдою походкой к выходу, Рощин наставительно говорил:

– Ты понимаешь, с тех пор, как бросил пить, совсем перестал кашлять! Для горла хорошо. Для горла я!

В Киеве он однажды обрадовал меня известием:

– Капиталист! Коплю деньги!

– Да ну?

– Факт. Шестьсот рублей уж у Соловцова лежит. Живу, ем в гостинице. За всё Соловцов платит. Мне в день на руки рубль. Больше не нужно. Зачем мне больше: живу, ем в гостинице. А остальные у Соловцова. Целее. И уговор: мне ни копейки.

– Строго!

– Понимаешь, надоело. Ну, что это, на самом деле? Никогда ни копейки.

– Разумеется!

– Нет, ты не смейся. Серьёзно. Накопится денег, поеду за границу. Необходимо, знаешь. Ты куда, думаешь, мне поехать: в Италию или в Швейцарию? Раз у меня есть деньги…