Александр Мещеряков - Император Мэйдзи и его Япония

Экономические и армейские успехи Японии могли быть достигнуты только при одном условии: серьезнейшем ограничении жизненного уровня населения. Ограничения коснулись практически всех: в этом году было решено в течение 6 лет вычитать из жалования всех государственных служащих (за исключением полицейских и почтальонов) по 10 процентов, которые передавались на развитие флота. Император тоже сократил свое довольствие на одну десятую. В 1869 году он также распорядился о сокращении расходов на свое содержание, но тогда деньги пошли на помощь крестьянам, пострадавшим от наводнений. Шло время, менялись и приоритеты.

Режим экономии не помешал Мэйдзи выделить немалые средства на гигантскую бронзовую статую Омура Масудзиро – убитого в 1869 году героя Реставрации. До этого времени в Японии можно было увидеть только статуи мирных будд. Статую воздвигли на обширной территории святилища Ясукуни. Омура стоит на высоком пьедестале в традиционных одеждах. Но в левой руке он сжимает европейский бинокль. Такое сочетание следует признать одним из символов правления Мэйдзи. Одежды символизировали японский дух, бинокль – европейскую науку и технику. Именно через бинокль Омура рассматривал позиции оборонявшихся сторонников сёгуна Ёсинобу и корректировал артиллерийский огонь по холму Уэно. Холму, которым теперь владела императорская семья.

Стиль жизни японцев менялся. Во внешних своих проявлениях они все больше походили на европейцев. В апреле отец Николай посетил провинциальный город Нагано. Среди прихожан оказался местный богач – владелец целых шести коров Павел Куросава. Он зарабатывал на жизнь продажей молока. «Несколько лет назад, – говорил, – смотрели на его занятие, как на нечистое, и презирали его – теперь все до того полюбили молоко, что уважают его в той мере, как прежде презирали; и бонзы лакомятся молоком» [223].

Отец Николай жил в Японии уже больше трех десятков лет. На его глазах происходили огромные изменения, в стране становилось все меньше таких мест, которые бы напоминали ему Японию его юности. В отличие от Муцу Мунэмицу отцу Николаю эти перемены не нравились. Наблюдая в этом году за тем, как достойно ведут себя верующие на многолюдном буддийском празднике в провинциальном Фукуи, он отмечал в своем дневнике: «Нужно сказать правду, японский народ тремя своими религиозными пестунами – буддизмом, конфуцианством и синтуизмом, и еще своим строгим правительством воспитаны для сей жизни замечательно хорошо; и это доброе воспитание вполне сохраняется еще в местностях, закрытых для иностранного влияния. но оно значительно расстроилось там, где с охотою принимают иностранное, как в Токио, Мориока, Кагосима и прочих; каких грубостей приходится видеть и слышать! Там без сомнения в такой праздник и в таком многолюдстве, как сегодня, немало было бы сцен и видов, совсем не японских, а пришедших – откуда? С добрым, возвышенно добрым вносится из Европы много и грязи; не Европа в том виновата, конечно, а сами японцы; какой-нибудь верхогляд, вернувшийся с американского воспитания и сделавшийся здесь педагогом, в состоянии заразить грубостью и неприличиями целое поколение молодежи. И есть резон в жалобе даже той со стороны японцев, что от европейских учений дети перестают уважать родителей, хотя опять здесь не европейское учение виновато, а воспринимающие их головы и характеры, обезьянничающие невпопад» [224].

Байдо Кунимаса. Статуя Омура Масудзиро

Статуя Омура Масудзиро

В этом году немногочисленная колония русских в Японии пополнилась – сюда приехал уроженец Нижнего Новгорода Р. А. Кебер (1848–1923). Слушавший его лекции по эстетике знаменитый писатель Нацумэ Сосэки писал: «Пойдите на литературное отделение и спросите, кто из профессоров здесь самая яркая личность. Девяносто студентов из ста назовут вам фон Кебера и лишь потом, может быть, вспомнят преподавателей-японцев» [225]. Из всех российских подданных на японской службе именно он, пожалуй, внес наибольший вклад в знакомство японцев с Западом. Именно с Западом, а не Россией, поскольку его лекции в Токийском императорском университете, которые он читал очень долго – до 1914 года, были посвящены греческой и западноевропейской философии и эстетике. И читал он свои лекции по-английски. Поскольку для японских студентов понимать его несколько замедленную речь было проще, чем скороговорку самих носителей языка, это тоже прибавляло ему популярности. Кебер был и блестящим пианистом. Кроме философии, велики его заслуги и в деле распространения в Японии западной музыкальной школы.

Иностранцам, между тем, жить в Японии становилось все неприятнее. Националистические настроения распространялись все шире, газеты, общественность, обе палаты парламента требовали от правительства «независимой внешней политики». И это в то время, когда в Лондоне начинались переговоры по пересмотру несправедливых договоров! 27 марта министр иностранных дел Муцу Мунэмицу в депеше, адресованной посланнику в Лондоне, отметил: обстановка в стране накалена настолько, что правительство должно предпринять нечто такое, отчего «у людей зажгутся глаза». До начала японско-китайской войны оставалось четыре месяца.

На 9 марта были намечены торжества по поводу серебряной свадьбы между Мэйдзи и Харуко. Разумеется, в традиционной Японии подобных празднеств никогда не существовало. В условиях полигамного брака японских правителей такая идея вряд ли могла прийти кому-нибудь в голову. Она была подсказана европейскими придворными обыкновениями.

Японские представители за границей регулярно посылали отчеты о тех придворных церемониях, которые им довелось наблюдать. Еще в 1882 году Янагихара Сакимицу, представитель Японии в России, прислал отчет о серебряной свадьбе шведского короля. В 1893 году Министерство иностранных дел дало указание провести систематическое обследование серебряных и золотых свадеб европейских монархов. Японские представительства послушно слали реляции.

Политическая элита расценивала серебряную свадьбу как дополнительную возможность напомнить подданным Мэйдзи про его существование. Еще одним важным доводом в пользу праздника было желание японского двора походить на европейские монархии. Но, наверное, не эти соображения следует считать главными. Дело в том, что в это время все большую силу набирала свойственная тоталитарным режимам идея о том, что государство – это большая семья. А семья, естественно, должна быть крепкой, все ее члены обязаны быть верны друг другу до гроба. Именно этому учили на школьных уроках. Учителя повторяли слова учебника: все семьи Японии – это ответвления семьи императора, для всех подданных император является отцом, а императрица – матерью. Это утверждение было хорошо понятно японцам, они привыкли проявлять солидарность и взаимовыручку прежде всего по отношению к родственникам. За помощью к незнакомым не обращались, жить нищенством в этой стране было невозможно. Только буддийские монахи имели право на подаяние. Те эпизоды из европейского средневекового эпоса, когда рыцарь бросает своего родича для того, чтобы прийти на выручку какой-то прекрасной, но незнакомой даме, казались японским школьникам верхом аморальности и еще одним свидетельством безнравственности Запада [226].