Александр Мещеряков - Император Мэйдзи и его Япония

Окакура Какудзо был замечателен своей почти что детской откровенностью. Искусство для него – это война, а война – искусство. «Техника [мастера] – не что иное, как оружие, используемое в войне, которую ведет искусство; научное знание анатомии и перспективы – интендантство, которое поддерживает силы армии. Эти вещи японское искусство может спокойно заимствовать с Запада, не боясь утерять свою природу. Идеалы же – это такие пространства, в которых движется художественная мысль, они – стратегия, которой придерживается естество страны во время войны» [296].

Сейчас это кажется удивительным, но тогда мало кто из японцев усматривал в этих утверждениях противоречие. Отец Окакура мирно торговал шелком в Иокогаме, сам он распространял метафору войны на искусство. Делая так, он призывал войну настоящую.

Между Японией и Россией еще продолжались переговоры относительно будущего Маньчжурии и Кореи, но общественность была настроена решительно в пользу войны.

После того как Мэйдзи открыл зимнюю сессию парламента 1903 года, его и правительство ждал неприятный сюрприз. Привычная практика заключалась в том, что после открытия сессии каждая из палат преподносила императору адрес, в котором парламентарии благодарили его за то, что он почтил их своим присутствием. Однако на сей раз в адресе нижней палаты выражалось недовольство «пассивностью» правительства во внешней политике. Парламентарии хотели сказать, что Россия заслуживает более решительных действий, то есть войны. Адрес, одобренный единогласно, отвезли во дворец, но Мэйдзи отказался принять его и немедленно распустил палату. Прямое обращение к императору считалось непозволительной вольностью, а само правительство полагало, что действует вполне активно. Просто переговоры с Россией относительно судьбы Кореи и Маньчжурии проходили в условиях строжайшей секретности, никто не считал нужным предоставлять депутатам информацию, что японская армия и флот полностью готовы к войне. Зато все в стране знали, что главой верхней палаты парламента назначен Токугава Иэсато. Наличие в высшем руководстве сёгунской крови теперь воспринималось не как пережиток прошлого, а как гарантия грядущих побед.

Токугава Иэсато

В сущности, вся страна была готова к войне. Любое дело рассматривалось в военном контексте. Метафора борьбы использовалась все чаще. В традиционных японских противоборствах главной целью является не победа над противником, но победа над собой. Похвалы заслуживал не только победитель, но и побежденный – если только он сделал все, что в его силах. Однако получавшие все большее распространение европейские виды спорта культивировали необходимость победы над противником. Начавшееся осенью этого года соперничество между бейсбольными командами университетов Васэда и Кэйё газеты описывали так, как будто бы это была настоящая битва. Битва двух армий, в которой обязательно должен быть выявлен победитель.

В начале года в Сент-Луисе открылась очередная Всемирная выставка. Мировые державы (в первую очередь Англия, Франция и Америка) любили продемонстрировать на таких выставках богатство своих колониальных владений. До такой степени, что они завозили на выставки «аборигенов», которые, словно звери в зоопарке, вели «привычный» им образ жизни в построенных для них деревнях-резервациях. Зрители наслаждались их голыми телами, песнями, плясками и ремесленными изделиями. Это делалось для того, чтобы «цивилизованная» публика смогла бы по достоинству оценить глубину пропасти, отделяющую ее от «примитивных» народов, и убедиться еще раз в том, какое это счастье – принадлежать к миру белого человека.

На сей раз и Япония решила убедить мировое сообщество в том, что у нее тоже имеются колониальные окраины. На территории японской экспозиции была, в частности, представлена айнская деревня. Япония демонстрировала миру способность подчинять. Для самих японцев «примитивные» айны служили доказательством собственной цивилизованности по крайней мере с VII века. Теперь их предъявляли в качестве средства самоутверждения на международной арене. Айны были не более чем символом могущества Японской империи.

Перспектива.На Всеяпонской выставке 1914 года имелись павильоны Тайваня, Кореи, Маньчжурии, Сахалина, а на выставке 1922 года к ним добавился павильон Сибири. Кураторы выставок шли по пятам за японской армией.

Япония хотела совершить «взаимовыгодный обмен» с Россией: Россия признает Корею сферой интересов Японии, но зато получит свободу действий в Маньчжурии. Однако Россия не хотела отказываться от своих корейских амбиций. Как говорил адмирал Дубасов, «по естественному праву она (Корея. – А. М.) должна быть наша… когда человек протягивает ноги, то сковывает то, что у ног; мы растем и протягиваем ноги, Корея у наших ног, мы не можем не протянуться до моря и не сделать Корею нашею» [297].

Японцы решили прервать переговоры. 4 февраля в присутствии Мэйдзи состоялось совещание, на котором было решено начать войну. Всего месяц назад, когда многие уже говорили о близкой и даже неизбежной войне, Николай II не верил в это. Основной аргумент: «Они не посмеют» [298]. Однако Япония посмела. Еще 5 января газетам запретили публиковать любую информацию, касающуюся военной сферы. Они ее действительно не публиковали, заменяя откровенным антироссизмом. Никто не сомневался, что война начнется вот-вот. При этом никто не думал, что Россия нападет на Японию. Однозначно предполагалось: инициатива будет принадлежать японской армии, которая станет воевать на чужой территории. Другая возможность просто не обсуждалась. Люди постарше советовали юношам отращивать усы, которые должны были спасти их от континентального холода. Бёльц сомневался в эффективности этой меры, к тому же, едко заметил он, у большинства японцев усы растут плохо [299].

За последние два месяца курс акций упал на 25 процентов. 3 февраля атмосферное давление побило все рекорды – на побережье оно поднялось до 784 миллиметров ртутного столба. Наиболее «метеочувствительные» люди сочли это за грозный знак близкого начала войны. Назревала буря.

5 февраля военно-морской атташе Ёсида перерезал телеграфную линию севернее Сеула. 6 февраля японский посланник в Петербурге Курино заявил о разрыве дипломатических отношений, но из-за испорченной телеграфной линии русские дипломаты и военные в Корее и Маньчжурии не узнали об этом вовремя. Даже получив это известие, наместник на Дальнем Востоке генерал Алексеев не посчитал нужным известить Порт-Артур и запретил публиковать сообщение в газетах из-за нежелания «волновать общество».