Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.

– Будешь брать сколько нужно! – сказал он на прощанье.

Я благопристойно принялся за французские учебники, вежливо отвечая на звонки. Позвонил и Вадим Делоне, причём тема разговора определилась как-то сразу – чего это нам сидеть в одиночку по домам, когда можно встретиться и прогуляться по прекрасным улицам Парижа. И совместная наша прогулка растянулась на три дня!

Утро действительно начинали с променада, вернее, с посещения ближайшего кафе. Вадим рассказывал о лагере, о друзьях, о своей любимой Москве, говорил быстро, с короткими смешками после фраз, но, к сожалению, слишком скоро пьянел. Возвращались в некрасовский дом передохнуть, а к вечеру прогулка начиналась вновь, до ночи.

В первый день Вадим читал стихи, свои и чужие, вперемежку. Или ставил Высоцкого и буквально повисал над магнитофоном, с плачем бормоча слова песен… К концу третьего дня разгульной жизни деньги кончились.

Во вретище и пепле, полный раскаяния и смирения, ожидал я возвращения В.П. Что же будет, как вернуть хотя бы половину прогулянных денег?.. Некрасов отреагировал на новость о растрате довольно рассеянно и хладнокровно, мол, что поделаешь, огорчаться слишком не надо! Попросил подробно уточнить, где были и что пили.

– Вадим хороший парень, – сказал В.П., – но несчастный человек. Он так тоскует по Москве! И сколько пережил!..

А что до пропития некоей суммы, улыбнулся Некрасов, то он не потеряет веру в человечество от этого прискорбного, конечно, факта. И подставил щёку для поцелуя – благодари, мол, за щедрость и прощение. Я облегчённо возликовал…

Потом Вадим звонил ещё несколько раз по утрам, но я уже взялся за ум, приступил к учёбе…

Через несколько лет Некрасов позвал меня на Трокадеро. Поддержим, сказал, Вадима Делоне.

Вместе с поэтессой Наташей Горбаневской, тоже участницей знаменитого выступления на Красной площади, они объявили голодовку в знак протеста. Не помню, против чего. Голодали они на людях, под транспарантом, на фоне Эйфелевой башни. Какие-то женщины им сочувствовали, приносили кофе или чай.

Вадим сидел, укутавшись в одеяло, ему нездоровилось, а потом стало по-настоящему плохо. Вызвали врача, и Вадима увели, поддерживая под руки. Бледный и взмокший, выглядел он несчастно, и видели мы его в последний раз…

Вскоре он умер.

Некрасову было его очень жаль. Да и нам тоже…

Свобода передвижения! Боже, какое это счастье!

Сколько раз восславлял Вика этот шикарный принцип. Некрасов, кстати, объездил всю Европу, не доехав лишь до Португалии. «Жалко, везде был, а там – нет!» Он вспомнил об этом в последнее, предсмертное лето, и я бодро пообещал ему съездить с ним туда на машине, мол, махнём, как только поправитесь. Это когда врачи дали жить ему три месяца и половина срока уже прошла…

Советские писатели обожали ездить за границу. Высшим счастьем были Лондон, Париж или Рим. О Нью-Йорке, Мельбурне или Лос-Анджелесе и не мечтали…

– Почему? Ну, почему нельзя человеку поехать в Париж, когда ему это хочется?! – нервничал В.П.

Возникал и другой вопрос – почему всё же выпускают кое-кого из писателей за границу?

С одной стороны, понятно почему – в награду, как поощрение, как знак расположения и признак доверия власти. Но ещё и чтобы посеять зависть и разбередить душевные раны собратьев, оставленных куковать у себя на даче или в лучшем случае – в Доме творчества Литфонда.

Но бывало, вдруг выпускали хороших, честных общеизвестно, совершенно неожиданно для них самих. Чтоб замести следы, не засвечивать доносчиков и ушлых прихлебал, считал Некрасов.

Живя в постоянной нехватке общения, Некрасов с нетерпением дожидался путешествий и в мгновение ока отправлялся в поездки. Непрерывно искал незнакомые впечатления, новые встречи, всегда упоённо высматривал что-то занятное или примечательное.

– Мне надо ездить, чтобы писать! – повторял В.П. – Впечатлений ищу!

– Да вы как бы казахский акын! – иронизировал, бывало, я.

– Да, да! – смеялся добродушно В.П. – Еду по степи, что вижу, о том пою! А ты почитай Гончарова. «Фрегат Паллада». И он пел, что видел! Я тоже хочу так писать…

Будучи абсолютно городским человеком, он предпочитал гулять или слоняться по городу, а не по деревенским окрестностям. Бесспорно, он не знал жизни народа, как и вообще почти все писатели, его современники. Они, особенно после войны, жили совершенно оторванными от обычных людей, варились в собственном, не всегда целебном, соку.

Был далёк от народа, скажете вы? Ну и что? Сколько писателей, далёких от народа, стали на века народной гордостью?! А сколько было, как вы говорите, близких, прямо-таки спаянных, сросшихся с народом, и что дальше? Да ничего!..

Этак через годик после приезда во Францию было решено, что мне необходимо на время снять комнату прямо в Фонтенбло.

Ежедневно я тратил часа три на поездки из Парижа в Фонтенбло, где работал в горном исследовательском центре. Злило, что терялось столько времени без толку, когда надо учить язык. Вика принял это решение близко к сердцу – он сразу понял, что сможет уединиться в Фонтенбло и приступить наконец к новой книге. Он уже придумал название – «Взгляд и нечто». Такой поворот дела понравился и мне.

Снятая с помощью моих сослуживцев комната оказалась обширнейшей залой, с потолками до небес. На высоченных окнах висели просто-таки музейные портьеры. В углу стояла странная короткая кровать под балдахином. Вика выбрал себе для спанья диван, от короткой кровати отказался, заявил, что это пережиток Средневековья. Мол, тогда лежать на кровати во весь рост считалось вызовом смерти. Поэтому спали полусидя.

Кроме того, его смутил балдахин. Это хорошо было в замках, растолковывал он, когда анфилада королевских комнат была как проходной двор. Вот король ночью и задёргивал себя портьерами – и теплее было, и фаворитки предпочитали под балдахином – всякая труха с потолка не сыплется…

Возвращаясь с работы, я готовлю ужин, Виктор Платонович покупает днём в магазине всё, что надо. Часам к шести каждый приступает к своим занятиям – В.П. пишет, сидя на диване, я зубрю за столом французский… Так было задумано. Действительность превзошла, как пишут в газетах, все ожидания.

Выяснилось, что нет более удобного времени для безделья, чем сидение за холостяцким ужином, а самый подходящий момент для бесцельной прогулки – именно время после ужина. Истосковавшуюся одиночеством душу отводили на вечерней трепотне, иногда за чаем.

Некрасову, правда, всё же удавалось писать днём, когда он оставался один.

По субботам приезжала Мила, шла проверять холодильник, чем, мол, питается писатель.

– Господи! – причитала она. – Как можно, Виктор Платонович, есть такую дрянь! Что это за колбаса, дайте я её понюхаю!