Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.

– Я ем всё подряд, как могильный червь! – посмеивался Вика и демонстративно съедал странноватую колбасу.

Мила варила обожаемый им фасолевый суп с луком. В.П. был счастлив, я давился постылой фасолью, но тоже радовался…

С резонными оговорками, жизнь действительно начала налаживаться. Мы работаем, мало того, на государственной работе! Это синоним льгот, невозможности увольнения, твёрдой зарплаты, ранней пенсии.

Правда, наш французский по-прежнему откровенно жалок, хотя мы погружены во французскую среду. Я довёл себя до исступления одинокой зубрёжкой французских словарей. Мила устроилась в лицей ассистентом русского языка – преподавателем, который ведёт практические занятия. И тоже безуспешно пытается хоть как-то говорить на работе по-французски – её коллеги, учителя русского языка, используют в общении исключительно язык Пушкина и Гоголя…

Но жизнь таки устраивается.

И Виктор Платонович не нарадуется, ему так хочется, чтобы всё было хорошо, чтобы никто не захныкал от повседневных невзгод, не начал канючить, что здешняя жизнь ему надоела и дома было лучше.

За это нехныканье, кстати, Вика нас тоже любил…

На террасе кафе, напротив наполеоновского замка, на солнышке было просто жарко.

Поджидая моего прихода, Некрасов прочёл «Правду» и принялся за нью-йоркское «Новое русское слово». На третьей странице большое объявление: «Лечение от алкоголизма. Можно без ведома пьющего. Гарантия 100 %».

Я был встречен возмущённым возгласом:

– Какое свинство! – Вика показал газету. – Представляешь, проснулся, и оказывается, что ты уже не алкоголик!

Хозяйки маленьких бутиков мыли щётками тротуар перед входом. Прошли модно одетые богомолки…

Теперь Вика возмутился всерьёз – Валентином Катаевым, его статьёй «Хочу мира» в «Правде», где он называл диссидентов «синьорами» и «поджигателями войны».

– Что ему не хватало? Что ему сделали диссиденты?!

Катаев всю свою жизнь входил в обойму верных помощников партии, хотя среди молодых шестидесятников он прослыл симпатичным и ненавязчивым ментором.

– Не смог соблюсти на старости лет благопристойность!

Чтобы скрасить горечь, ничего не оставалось, как заказать пива и пойти поужинать по-человечески, да и чуток ещё выпить…

Повесть Эдуарда Лимонова «Это я – Эдичка!» Вика прочёл залпом. Пожелал сказать сразу что-то хорошее, но так прямо не решился.

Поэтому начал издалека.

– Почитай! – протянул он мне книгу. – Прочти сейчас же этот пассаж. Такое впервые по-русски!

Мне отрывок не понравился, показался нарочитым. Рассчитанным на доверчивых отроков или рановато испорченных выпускниц средней школы. Некрасов огорчительно вдохнул – дело, дескать, не только в этом, просто видно, что автор не без таланта. Книгу поставил на главную полку, напротив тахты – подчёркивая свое благоволение. Я прочёл книгу, ревниво придираясь к эротическим сценам, прочёл с интересом. Допускаю в душе, что Вика был-таки прав. Да и после лимоновского «Подросток Савенко» Вика просто надоел с рекомендациями почитать, даже в письме ко мне: «Эдика Лимонова прочёл взахлёб!.. А вообще грязно, как всегда у Лимонова, но лихо и страшно».

– Лимонов – парень талантливый! – повторял В.П.

Хотя тот и поливал публично грязью нашего несчастного Вадима Делоне…

Многие из нас, эмигрантов, или оставшиеся в Союзе писатели просто мысли не допускали, что здесь можно писать обычные романы и рассказы, а не публиковать сплошные разоблачения, обвинения или воззвания. Ведь свобода слова же! Надо навёрстывать, чего не дописали в Совдепии!

Испокон веков русские эмигранты, приехав в чужую страну, первым делом сломя голову бросались налаживать издательское дело, а затем насаждать всем осточертевшее доброе и вечное.

Как злодеи, так и светлые рыцари вели кипучую литературно-общественную жизнь, перекраивая альянсы и заключая тайные пакты. Через обычно малое время союзы и пакты прогнивали, и бывшие единомышленники принимались с новой силой рвать глотки друг другу.

Некрасов старался держаться в стороне. Но не тут-то было! Надо было и здесь, вдали от СССР, выбирать сторону баррикад, лагерь и стан! А он хотел жить в согласии и писать себе потихоньку, в своё удовольствие. Его писания походили на застольную беседу, на неторопливый разговор во время прогулки, на занятный трёп на кухне за чаем, на тихий монолог на песочке у моря, когда есть время рассказать интересные вещи.

У него была единственная книга, западающая в душу бесчисленным читателям, – «В окопах Сталинграда».

Вдруг позвонил Владимир Максимов и сумрачным тоном предложил Некрасову слетать на Гавайи. В Гонолулу. Расходы, сказал, оплачиваются, выступишь с докладиком на писательской конференции, устроенной местным университетом.

– В Гонолулу!!! – зашёлся в радости Вика и вознёсся на седьмое небо…

С этим городом в нашей семье на многие годы будут связаны тревожные чувства и нервные ахи. Началось всё со свадьбы. Выдавая дочь замуж, Галина Вишневская поинтересовалась, почему, мол, в церкви нет Вики. Он уехал в Гонолулу, простодушно ответили мы.

– Ах, ЭТО сейчас так называется?! – понимающе съязвила Вишневская. – Запой вы зовёте Гонолулу!

С тех пор в нашей семье и для людей посвящённых «поехать в Гонолулу» стало означать многодневный некрасовский загульчик. А в Женеве любимый дружище и поэт Тоша Вугман вдохновился и сделал поэтический жест – посвятил Вике большое стихотворение, начинающееся так:

Стихотворение это пелось и под гитару, наводя некую вполне изъяснимую грусть: дескать, надо выпить! Вика очень одобрял такую субтильную поэтическую особенность Тошкиной вещи и радовался за него…

Так вот, в Гонолулу… Мгновенно написал доклад, как всегда понемногу обо всём, в том числе и о советской литературе. Прилетев на райский остров заранее, Вика от безделья и непонятно откуда нахлынувшей трезвости предался эпистолярным экзерсисам.

Письмо от 9 декабря 1979 года:

«…Море – почти кипяток, пляжи громадные, конца не видно, народу не густо. А вокруг небоскрёбы… И вообще городишко ничего, более или менее шикарный. Главная прелесть – хожу… босиком. Почему? А так принято. Вероятно, из-за поминутных дождей… Гаваяне и гаванки – ничего, красивые, чернокудрые, глазастые, хотя носы малость и приплюснутые. Вроде приветливые – а ведь когда-то капитана Кука сжевали. Природа? Вдали какие-то горы, с другой стороны море – на волнах прыгает на досках молодёжь. Пока воздерживаюсь…