Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.

Екатерина Фёдоровна Эткинд… Непонятно, почему такая официальность, – она была ровесницей В.П. Милейшая женщина, ироничная и, что особенно ценилось, несуетливая.

Но чтобы подчеркнуть всё-таки своё расположение, В.П. придумал имя «Катя Фёдоровна». В отличие от просто Кати, её младшей дочери.

Жена профессора французской литературы Ефима Эткинда, великого умельца вести высокоинтеллектуальную беседу, она обладала редкостным качеством не встревать поминутно в серьёзный, как считалось, мужской разговор, но была готова в любой момент его подхватить и к месту вставить пару фраз.

Вика относился к ней очень мягко, не позволял себе даже лёгкого матючка, а за столом оказывал внимание, передавал тарелку, следил, чтобы брала себе колбасу или печенье, что с его стороны было верхом пиетета.

Катя Фёдоровна была обширно образованна, интеллигентна и знала русскую литературу, я думаю, не хуже мужа. Правда, тот великолепно знал ещё и французскую.

Ефим Григорьевич Эткинд был мировой знаменитостью. Именно в области французской литературы. И одним из задушевных парижских друзей Некрасова.

Как мне не повторять того, о чём уже писал Некрасов?! Он ведь описал всё, до травинки и пылинки, живую и неживую природу, написал о близких друзьях, дорогих сердцу врагах и случайных прохожих, искал сюжеты во всех закоулках памяти, любые мелочи сразу же обнародовал, спешил описать пустяшные происшествия. Многие, очень многие случаи, фронтовые шутки или разные занятные недоразумения, рассказанные мне, были затем изложены им на бумаге. Наблюдая, как я реагирую, он прикидывал, каким манером стоит писать.

Вика писал обо всём, что слышал, знал и помнил. Ведь тем, событий и сюжетов было маловато, а писать нужно. Все события его жизни были описаны, малейший случай вписан в историю, разговоры записаны, посещения запечатлены, высказывания изложены на бумаге.

Некрасов писал обо всём – даже о том, как он склеил макеты «мессеров» – самолётиков, ненавистных на войне, а сейчас его восхищавших. И как повесил их на ниточке над письменным столом, призвав меня на помощь, чтобы придать им пикирующее положение…

Как-то отложил газету и полушутливо сообщил, мол, французы говорят, что у Шатобриана его собственная жизнь с приключениями лежит в основе его вещей. Так вот и он сам – что ни случится с ним, тут же излагает! Приключения, злоключения и услады жизни, встречи, разговоры, не упуская ни одного штришка…

Как-то утречком зашёл В.П. и позвал прогуляться по холмистым окрестностям.

– Ну, какие новости? – неизбежный вопрос, задаваемый ежедневно, с неослабным безразличием.

– Новости? Вчера в Версаль ездил! – ответил В.П.

– Чего вдруг? – вяло удивился я.

– Решил погулять. Походил по парку. Позевал по сторонам. Вот и всё! – сказал В.П. совершенно без иронии.

Вдали в романтическом одиночестве, в утреннем, уже чуть прозрачном тумане виднелась Эйфелева башня, над еле различимыми крышами домов, как мальчик-пастушок среди овечьего стада…

Захотелось побродить по округе. В парке напротив, по газонам между деревьями, мимо обнимающихся парочек, прогуливались утки из пруда. Прошла дама с тремя голубоглазыми собаками разных пород. Пролетела хрюкающая птица.

Зашли на рынок купить цветов, он обожал живые цветы. Принося букетик домой, громко объявлял: «Купил цветы!» Мама радовалась, считая, что цветы для неё.

Вернувшись из Японии, Виктор Платонович побежал за мимозой, а потом развесил по всей квартире репродукции гравюр с видами горы Фудзи.

Подарил и мне парочку.

– Ты понимаешь, Витька, этот Хокусаи – гений! Ты согласен со мной? – радовался он, украшая гравюры веточками мимозы.

Что мне оставалось сказать? Конечно, гений…

Чтобы облегчить себе жизнь, В.П. утверждал, что его подход к искусству непритязателен. И критерий не хитёр – хочет ли он видеть это у себя дома? Что может быть лучше, серьёзно говорил он, как с утра взглянуть на Серова, Левитана, Серебрякову? Открываешь глаза, а перед тобой серовская «Девочка с персиками»! Мечта!

В молодости в его душе царил французский дух – Матисс, Ван Гог, Ренуар, Гоген, Моне, Утрилло…

На Кандинского и Ларионова посматривал с легким интересом, нравился Филонов, манеру которого он слегка использовал в своих рисунках. Любил Татлина, обожал Родченко, его фотомонтажи, плакаты, эскизы театральных костюмов.

Это потом, после войны, он воспылал любовью к традициям – «Миру искусства», Билибину, Жуковскому, Сомову, Александру Бенуа, Добужинскому. От Леона Бакста был просто без ума, в молодости пытался подражать ему, по-моему, небезуспешно…

Что ни говори, писал Некрасов, а советская литература всё-таки что-то дала, не прошла мимо событий последних шестидесяти лет. А вот живопись? Настоящая живопись, а не отупляющий социалистический реализм, что она дала? Мало чего дала… Прекрасные пейзажи, неплохие портреты, милые натюрморты… Но как ухитрилась эта живопись не отметить вехи советской жизни? Возьмём хотя бы войну, сколько настоящих картин было написано о ней?! Но ещё больше картин не написали, не осмелились, запретили сами себе.

– Что вы пристаёте, что мне больше нравится, что меньше! – отмахивался В.П. – Многое нравится…

Из советских не нравился никто, но не любил одного – Илью Глазунова. Эпигонство и размазанные сопли, считал он. Рассматривая альбом Глазунова, В.П. кривился и не одобрял на первый взгляд красивые картины художника, а мы допекали его укорами, мол, чем это плохо? Портрет солдата, всё как надо, натруженные руки, глубокие морщины, медаль на телогрейке, сильный характер, что не нравится?

– Не знаю что, но плохо, это не живопись! Ненатурально и слащаво! – вяло защищался он.

Потом уточнил. Отталкивал его, запятнанный словом «социалистический», реализм. Передвижники были хороши сто лет назад, в Императорской Академии художеств, сейчас это устарело, это недостойно нашего времени. Хотя как рисовальщик Глазунов бесспорно мастер.

Но если кто-то так пишет картины, пусть, конечно, пишет, размышлял Некрасов, но восхвалять это как настоящую, хорошую живопись нельзя! Это обычное, хотя и небесталанное эпигонство, здесь абсолютно отсутствуют и поиск, и новизна, и интерес…

На верхнем этаже гигантского модернового выставочного центра «Бобур» проходила очередная выставка современного искусства.