Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.

Не пойму, как вы переносите телевизор. Я после сегодняшнего вечера на 100 верст к нему не подойду. И главное – не оторвёшься. Включил! Единственное интересное (и то слишком долго) – аквалангисты шуруют по затонувшим крейсерам – вчера как раз 38-я годовщина Перл-Харбора… Ладно – кончаю. Доживём до завтрашнего понедельника. Целую. В.».

Через пару дней писатель надел только что-то купленные сандалии, взошёл на кафедру и зачитал доклад по-французски, блистая прононсом и выразительно артикулируя.

Письмо от 20 декабря 1979 года:

«Прощальные строчки с Гавай… С Новым годом! Жил бы и жил здесь… Немноголюдно, хотя и туристский сезон, все красивые, старухи – монстры, в разноцветных платьях, в штанишках и раскрашенные до отвращения. Старики тоже не отстают. Даже я напялил на себя какую-то гавайскую рубаху всю в географии… Фотодела – держался в рамках. За десять дней только семь катушек… Докладом моим все довольны, жмут ручки. С переводом длился сорок минут. Слушали. Даже где-то смеялись. В ответ острил – мы же такие. Обратно смеялись. Сувенирчики – ничего… И себе подарок сделал. Ахнете! Но он требует комментариев. Не ясно, куда его ставить. Целую! В.»

По возвращении в Париж выяснилось, что хотя доклад и был встречен куртуазными аплодисментами, студентов присутствовало всего ничего, а большинство пишущей братии в этот момент сидели под пальмами на пляже. Зря стиль оттачивал, жаловался В.П., и дикцию попусту шлифовал. Ведь доклад свой он трижды репетировал вслух в гостинице, один раз частично в ванной, перед зеркалом!

В общем, в письме он чуть приукрасил действительность, чему способствовало легкое расслабление в местных барах.

Накануне прилёта из Гонолулу Вика позвонил и радостно сообщил маме о своём прибытии, мол, пусть Витька встретит, домой, дескать, кое-что везется…

На прощанье сказал:

– Целую тебя, Галка!

Мама огорчилась – там ещё утро, а муженёк уже тёпленький, целует…

Я встречал его в аэропорту Шарль де Голль.

Вика волочил за собой картонный короб и держался молодцом.

Позвал в буфет выпить пива и, интригующе улыбнувшись, задал загадку: что в коробе? Раковины? Морские звёзды? Фигурки из кокосовых орехов? Да-да, всё это тоже, но главное-то? По дороге домой он наспех рассказал о конференции, обрадованно сообщил, что его там никто не знал, поэтому все дни одиноко провалялся на пляже. Но вчера целый день посвятил культурному туризму – обошёл пяток с виду пивнушек, на деле оказавшихся дорогущими кафе во вкусе работорговцев…

Сейчас Виктор Платонович поставил коробку на стол в гостиной и принял позу ярмарочного факира.

Так вот, милые мои домочадцы, сказал он, идучи перед отлётом на прощальное пляжное омовение, я увидел вот это чудо и купил его! Двумя руками, благоговейно, как чашу Господню, извлёк из коробки нечто, в первый миг показавшееся мне хорьком.

– Мангуста! – воскликнул Вика и просиял.

Чучело зверька на задних лапках, перед вздыбившейся гремучей змеёй!

Мы стояли с суконными лицами. Вика заметно огорчился нашей толстокожестью.

Разбирая привезённые сувениры, поведал нам, что когда он учился в киевской школе в двадцатом, что ли, году, на треугольном флажке их скаутского отряда был изображён именно этот зверь. И как раз этот флажок был когда-то доверен ему, десятилетнему Вике Некрасову, на сохранение.

С тех пор, по его словам, мангуста являлась ему в сновидениях.

– Трезвых? – хихикнула Мила, но Вика надменно промолчал.

Иноземная композиция была установлена на почётнейшем месте, под цветной фотографией Шильонского замка, на центральной книжной полке.

К скаутам Некрасов питал жгучую приязнь. Читал о них всё подряд, собирал книги и открытки. И был по-мальчишески рад подаренному ему австралийскими русскими скаутами серебряному значку, в виде королевской лилии, с Георгием Победоносцем. Восхищался изящной крохотной надписью с узурпированным когда-то юными пионерами призывом «Будь готов!».

В больнице, когда после смерти В.П. нам вернули его вещи, я снял этот значок с лацкана его пиджака.

Одна его радиопередача была посвящена восьмидесятилетию скаутского движения. И первому командиру юных разведчиков – сэру Роберту Баден-Пауэллу. Дата на рукописи – 20 июля 1987 года.

Это была самая последняя статья, написанная в жизни Виктором Платоновичем Некрасовым. За полтора месяца до смерти.

Я отнёс эту вещицу Владимиру Емельяновичу Максимову, и он напечатал её в «Континенте», в память о Вике. Там же был опубликован и мой шуточный рассказик «Перст судьбы» – о первой моей встрече с В.П. Так и я вошёл в число авторов «Континента». Максимов, кстати, был строг и явную ерунду в журнале не печатал. Поэтому я этим малюсеньким опусом при случае сдержанно горжусь.

Подвыпив и предвкушая продолжение, мы сидели в кабинете Виктора Платоновича.

– Как удочка, дошла? – вдруг вспомнил он.

– Дошла и осчастливила!

Мой лучший друг, Виктор Конин, помешанный на рыбалке, просил об одном – прислать ему из Парижа, если можно, шестиметровую телескопическую удочку, он где-то читал о таком чуде.

Виктор Платонович пришёл в восторг и напросился пойти вместе по магазинам, поискать. Удочку нашли довольно быстро, но стоила она неправдоподобно дорого, и желание сделать подарок как-то сникло. Вика облил меня презрением: как можно, опять о деньгах, ведь друг ждёт! Пошёл к кассе и сам заплатил за удочку…

Удочку отвезла Анжела Роговская, вызвав чудовищное любопытство у киевских таможенников, поражённых невиданной снастью…

– Друг продолжает писать?

– Пишет, и вам приветы всегда передаёт.

– А вот мои друзья помалкивают, не понимаю, что происходит! – глотнув ещё, как-то смиренно говорит Вика.

Я вдруг решаю сунуть нос не в своё дело и слегка злюсь.

Не в меру трусоваты ваши друзья, дорожат усиленной пайкой! Затаились и молчат, хорошо хоть ещё публично не открещиваются!

Вика покачивает головой: нет, всё не так просто…

– Как ножом отрезало! – вздыхает В.П. – А ведь они всё понимают, всё…

И так горько это сказал, что понятно стало: скверно человеку…

За два года до смерти Некрасов напишет об одном из друзей: «Что он совершил? Что нарушил? Что преступил? И в чём я его обвиняю? Я обвиняю его в одном из тягчайших преступлений перед человечеством. Он выключил свою память. Он забыл и попрал самое святое и возвышенное, что есть в жизни, – дружбу».

Много ли друзей изменили Виктору Платоновичу?

Немало.

Он искал им оправдания. Страдал, не забывал и с лёгкостью прощал, когда они, любимые москвичи, как ни в чём не бывало и когда это разрешили, зачастили в Париж.