Зиновий Каневский - Жить для возвращения

(Чтобы не упустить из виду, расскажу об одном эпизоде из более поздних времен, также связанном с арктической командировкой. Введенное в феврале 1968 года ужесточение въезда в Заполярье действует, по-моему, и сегодня, в середине 1995 года. Поэтому, отправляясь в очередную северную поездку, я привычно, покоряясь неизбежному, оформлял погранпропуск по месту жительства, в районном отделении милиции. Однажды пришел к начальнику паспортного стола, положил перед ним командировочное удостоверение, подписанное Ниной Сергеевной Филипповой, где были перечислены такие пункты: Надым, поселки Ямала, Гыданского и Тазовского полуостровов, но не успел открыть рта, как раздался зычный рык майора:

— Она что, совсем сдвинутая, эта ваша редакторша? Как она смеет направлять инвалида на Север?! Что, кроме вас, никого не нашла, что ли?! Не, я на такое дело не пойду, не позволю ей над людьми измываться!

Стоило определенных усилий утихомирить его и убедить в том, что я еду по доброй воле да еще за честь почитаю!

Паспортист внезапно стих, ласково потрепал меня по плечу, тут же оттиснул разрешительную печать и сказал с явным удовольствием:

— Ты молодец, между прочим. А я тебе завидую. Не веришь? Думаешь, просто так болтаю? Нет, от души говорю, потому что сам в прошлом был топографом-геодезистом, всю страну обтопал. Лет пятнадцать в одном Забайкалье отыграл. Ты-то сам бывал там?

И его ревность была вознаграждена моим отрицательным ответом.)

Первый этап перелета я старательно обрисовал в письме к Натану — он с меня взял слово, что я буду посылать ему вести с дороги. Видимо, он уже тогда наметил линию руководства начинающим журналистом (и как же эти путевые наброски пригодились потом при написании репортажа для журнала!). Настроение мое с каждым часом становилось все более приподнятым. Под ногами был арктический снег, я снова ходил по нему, пока в ботинках, а не в унтах — их очередь должна была настать на Хейсе.

В Диксон прилетели без задержек, в тот же день. Могли бы следовать и дальше, на ЗФИ, зафрахтованный самолет стоял под парами, однако местное начальство решило дать банкет в честь французского гостя, и продолжалась эта светлая полоса в нашей жизни пять суток подряд, и в гостинице аэропорта, и в здании управления гидрометеослужбы, и в домах радушных хозяев. Программа почти не менялась: шампанское, коньяк, спирт, разведенный «по широте» (более 70 градусов), строганина из роскошных северных рыб — омуля, муксуна, нельмы, крабы, икра, жареная оленина, жареные тундровые грибы, маринованная тундровая ягода-морошка…

Морис с первых часов пребывания в Заполярье стал, по-моему, закусывать исключительно антиалкогольными таблетками, привезенными в Россию в огромных количествах — знал, шельмец, что его ожидает! На него сбегались посмотреть, но не было никакой назойливости, никакой фарцовки, напротив, — его бескорыстно одаривали, пытались всучить «сувенирчик» даже в виде превосходных наручных часов. Он смущался, лопотал что-то благодарственное, угощал всех сигаретами «Голуаз» и «Житан», диковинными для тех лет.

Нас, шестерых советских, принимали не просто за сопровождающих, а за представителей «органов», да и как могло быть иначе в те годы? В каждом иноземце, пусть даже лично тебе симпатичном, виделся потенциальный «шпиён». Мы поначалу яростно отрицали свою причастность к Конторе Глубокого Бурения (КГБ), а потом решили наплевать и забыть. Морис, хоть и не понимал ни бельмеса по-нашенски, тем не менее догадался, что вызывает повышенный интерес, он был весьма смышленый, хорошо понимавший и шутку, и «серьез».

Поутихли банкеты — разыгралась непогода. Когда же появился первый просвет, оказалось, что зафрахтованная машина вовсе не столь уж готова к дальнему, часов на шесть, беспосадочному перелету на Хейса, что на ней почему-то не установлены дополнительные баки для горючего и что вообще летчики не горят желанием лететь на ЗФИ, несмотря на высокое денежное вознаграждение за нелегкий рейс. Словом, возникла неопределенность, грозившая срывом самой затеи. Полярная ночь шла к концу, в двадцатых числах февраля над островом Хейса появится Солнце, а для эксперимента с участием французской аппаратуры и живого француза необходима была абсолютная арктическая тьма на протяжении максимально длительного (исчисляемого, правда, часами) времени.

На имя писателя и историка Н. Я. Эйдельмана ушло с Диксона письмо, начинающееся словами: «Милый дедушка, Натан Яковлевич, вызволи ты мене отседова!» А на имя моей жены полетело сообщение о задержке, содержащее очень памятный ей намек: «Боюсь, что повторится ситуация 1957 года».

Та ситуация и впрямь была необычной. Даже, не побоюсь сказать, уникальной. После первого года зимовки в Русской Гавани и курсов подготовки к Международному геофизическому Году в Москве я должен был лететь рейсовым самолетом в Диксон, откуда меня вместе с грузом для полярной станции обещали забросить в Русскую Гавань на «попутном» ледовом воздушном разведчике. И я застреваю в Диксоне на… На сколько вы думаете? Ну, смелее, не бойтесь ошибиться — все равно ошибетесь! Не верите? Да я и сам бы никому не поверил, если бы это произошло не со мной. Шестьдесят четыре дня — таков верный ответ!

За этот срок в Диксоне и на Новой Земле не раз устанавливалась великолепная погода. Лед в бухте Русская Гавань в ту зиму удался на славу, его толщина превысила метр, ветры ни разу не выносили припай из бухты, и потому тяжелый двухмоторный Ли-2 на лыжах мог безопасно совершить здесь посадку. Все упиралось в желание пилотов, а вот его-то и не было.

Страшно летать над Новой Землей из-за лютых ветров — боры. Страшно садиться на припайный лед, каким бы мощным он ни был. Всегда сохраняется угроза его выноса в море, лыжи плохо скользят по поверхности, усеянной галькой, гравием, песком, принесенным сюда с берега. В любое мгновение может испортиться погода, и тогда экипаж, рискнувший приземлиться в окрестностях Русской Гавани на неподготовленном природном аэродроме, станет пленником Новой Земли на неопределенное время. Самолет может вполне сделаться жертвой ветра, его сорвет с креплений, унесет, укатит, опрокинет, изломает.

Никто не хотел лететь в Русскую Гавань. Я ходил в пилотскую гостиницу, уговаривал летчиков, умолял их, показывал жалостливые радиограммы с полярной станции, в которых перечислялось необходимейшее оборудование, запасные части к барахлящим движкам, колосники к печкам, взамен окончательно прогоревших, лекарства, свежие продукты — все это, начиная с лимонов и лука и кончая добытой на Диксоне стиральной машиной, я успел подобрать и сосредоточить на складе. В одной из радиограмм Миша Фокин, отчаявшийся «заманить» самолет, написал: «Согласны на сброс. На крыше бани разложили матрас. Ждем сброса Каневского в означенную точку». Пилоты посмеялись, похлопали меня по спине, пообещали «что-нибудь придумать» — и не полетели.