Зиновий Каневский - Жить для возвращения

Можно было бы написать о тотчас начавшейся серии банкетов в честь французского гостя, но этому предшествовало одно деловое свидание. Меня «пригласил» к себе начальник непременного «первого отдела» — вездесущие органы не дремали даже в условиях непроглядной полярной ночи! Отделом командовала дама, в которой я сразу признал милейшую Людмилу Николаевну, бывшую секретаршу начальника Главсевморпути адмирала Бурханова. Восемь лет назад она очень сочувственно отнеслась к моей беде, кое в чем помогла и была неизменно предупредительна. Она и сейчас встретила меня улыбчиво, но изрекла следующее:

— Рада вас видеть, товарищ Каневский, покажите, пожалуйста, вашу справку (то бишь допуск к секретным работам). Нету? А как же вы сюда явились без справки? Почему Боренька Кремер не предупредил вас? Я прекрасно знаю, что вы давно на инвалидности, но это не освобождает вас от необходимости соблюдать правила, действующие на режимном объекте, каковым, к вашему сведению, является обсерватория «Дружная». И не прикидывайтесь, бога ради, несмышленышем, вы отлично знаете все, что надо, сами допуск получали, отправляясь на Новую Землю с вашей супругой. Наташей, кажется, я не ошибаюсь?

Воспоминание о Наташе заметно растопило лед, но ненадолго. Людмила Николаевна продолжала выговаривать мне за безответственность и даже пригрозила выдворить меня с суверенной хейсовской территории. Разговор велся с глазу на глаз, заступиться за меня было некому, да и не получилось бы из этого ничего: начальница уже успела попенять заочно и Михаилу Фокину, и Бореньке, как называла она Бориса Александровича Кремера, ее давнего приятеля. Не имея, что возразить по сути, я неожиданно для себя самого нашелся и задиристо спросил ее, а как же быть тогда с иностранцем Морисом — он-то уж наверняка не обзавелся справкой! Ответ прозвучал такой:

— Нечего ссылаться на француза, он вообще проходит по другому ведомству, а вот вы, уважаемый, идете по нашему, вы — свой, родной. Больше того, я даже не имею права знакомиться с этим господином Майяром, а он ни под каким видом не должен знать о моем статусе здесь.

Я не нашел ничего лучшего, как игриво заметить:

— Ну, тогда я обязательно вас с ним познакомлю, просто как с дамой, он вас пригласит на тур вальса в день Советской Армии, 23 февраля, — наверняка ведь тут будет торжественный вечер с танцами?

И вдруг она перепугалась, начала чуть ли не упрашивать меня не делать этого, лепетала что-то о неприятностях, которые у нее возникнут. Я тут же забил отступного, и очень скоро мы обо всем договорились полюбовно. Мне было сказано «Добро пожаловать!», но пожаловать я имел право лишь на самые невинные объекты в виде жилых домов, столовой и метеостанции. Ни на техническую позицию, т. е. ангар, в котором готовили к пуску и запускали в небо ракеты, ни на радиостанцию, ни в Дом геофизики, ни на станцию наблюдений за атмосферным озоном, ни тем более в святая святых, на радиолокатор и на «телеметрию», наиболее охраняемый в те годы объект, я не имел права заходить. Сразу признаюсь: я побывал абсолютно везде, кроме телеметрии, и, по-моему, Людмила Николаевна была прекрасно о том осведомлена.

В Москву полетела моя ликующая радиограмма: «Я счастлив», и в этих словах содержалась правда, вся правда, и только правда! Задували метели, били в лицо, закрытое матерчатой маской, я задыхался от упругого морозного воздуха, передвигаясь навстречу ветру короткими перебежками между домами, руки в протезах отчаянно леденели, ноги в унтах промерзали, казалось, насквозь (как-никак, а температура опускалась ниже тридцати), и все вместе это называлось счастьем. Кто не поверит мне сейчас, тот никогда не поверит, и побороть такое неверие я не в силах.

Я бродил по острову с Михаилом, посвятившим мне все «свободное» время, с многочисленными новыми друзьями, а тут, в обсерватории, их было свыше ста, не чета какой-либо забытой богом обычной зимовке! Меня возили в безумно тряском вездеходе к красивейшим скалам «Близнецам», на ледник, ничуть не похожий на мой родной ледник Шокальского в Русской Гавани, но тоже ставший мне родным, в ледяное заснеженное море, где стояли впаявшиеся в лед высокие остроконечные айсберги, куда более величественные, чем новоземельские, и тут аж дух захватывало при одной мысли об исполинских айсбергах Гренландии или совсем уж мифической Антарктиды. Ежедневно, когда позволяла погода, я любовался полярными сияниями, но, естественно, главным объектом восхищения стали для меня запуски исследовательских ракет, уходивших на высоты двести и более километров.

Почти ежедневно в ночное небо над Хейсом взлетали девятиметровые научные посланцы, начиненные советской и французской аппаратурой. Сегодня нет нужды описывать эти пуски — мы уже избалованы зрелищем взлета обитаемых космических кораблей. Хейсовские ракеты, естественно, сами по себе были меньше, да и никаких причальных мачт тут не было, просто выстреливали этот снаряд из своеобразной пушки прямо через люк в заснеженной крыше ангара, но огня и грохоту было предостаточно — что твой Байконур! И главное: при подъеме пламя, рвущееся из хвоста ракеты, озаряло и льды, и скалы, и снега на фоне арктической темноты, создавая удивительную многокрасочную картину, которой невозможно было не восхищаться. Вот весь Хейс и восхищался, все его население, начиная с шестилетней Вики Матвеевой, выходило на улицу всякий раз, когда ожидался пуск.

Мне было очень хорошо и трудно, порой казалось, что быт меня одолеет. Отсутствие водопроводной воды и уборная в ледяном тамбуре могли меня доконать, и я ежедневно со страхом ждал завтрашнего утра… Перебои с электричеством еще на Диксоне вынудили меня отпустить бороду, чего больше ни разу не позволил себе ни в Арктике, ни дома. Бороденка противно смерзалась на улице, мучительно чесалось лицо, однако я твердо решил довезти ее до Москвы, словно воспоминание о давнем новоземельском прошлом.

Я провел на острове Хейса две недели, увидел все, что хотел, досыта налюбовался ночной Арктикой, пургой (ей далеко до новоземельской), красочными пусками ракет, многочасовыми общениями со сточеловечным коллективом обсерватории «Дружная». В начале марта прилетел «Ли-2», как всегда неожиданно. Меня буквально на ходу выпихнули из вездехода и забросили в фюзеляж; мои спутники, включая Мориса, остались на острове еще на два-три месяца. Через шесть-семь часов я был в Диксоне и — о чудо! — задержался там всего на одну ночь. Спустя ровно сутки после вылета с Хейса я был уже дома.

На много дней хватило мне рассказов о пережитом. Все вокруг нахваливали меня, даже пятилетний Мишка, казалось, понимал, что произошло нечто необычное. Он норовил подергать меня за бороду, таскал за протез на улицу, чтобы показать детсадовской подружке «Лалисе» папины «палтезы», и в те же дни принес в дом неизбежный, давно ожидаемый вопрос: