Аркадий Малер - Константин Великий

Стоит обратить внимание на то, что участие во многих подобных мистериях предполагало доведение себя до крайних психофизических состояний, от взаимного бичевания и кастрации до разнузданных оргий, почему эти мистерии еще называли оргиастическими.

Среди всех этих культов самым большим влиянием пользовались мистерии бога Митры Непобедимого — солярного бога порядка и согласия, имеющего индоиранское происхождение. В иранской мифологии Митра был богом-посредником между светлым Ахурамаздой и темным Ариманом, но с реформами Заратустры был вытеснен из персидского пантеона и, можно сказать, «отправился на Запад». В Европе культ Митры впервые появляется в конце I века и обретает те специфические черты, которые отличают его от своего восточного прошлого. Главный миф о Митре говорит о том, что он убил созданного Ахурамаздой первого быка, олицетворявшего все мировое зло, — в греко-римской версии он это сделал по приказу Аполлона. Вместе с этим его часто изображают не только убивающим быка, но и с головой льва. Причины успешного распространения культа Митры в Римской империи заключались в том, что, во-первых, подобно христианству, в митраизме было представление о моральной чистоте и воскресении души, а во-вторых, потому, что акцентуированная апология договорной справедливости хорошо соответствовала римской правовой культуре. Правда, понимание этой чистоты и справедливости было довольно своеобразным, как и во всех инициатических мистериях. Нам известен сюжет так называемого митраистского объятия, отражающего один из этапов инициации этого культа, где Митра в виде льва насилует быка или другую парнокопытную жертву, а в другой вариации этой же сцены жертва представляет собой юношу, который при этом должен пройти обряд кастрации. Первичное инициатическое очищение адепта Митры проходило в бычьей крови, обряде тауроболио.

Вот такая религия была одним из первых соперников христианства в Римской империи. Как и во всех подобных случаях, это извращение, естественно, оправдывалось высшей «духовной» необходимостью и наделялось самыми разными утонченными смыслами. При этом стоит отметить, что культ Митры пользовался особенно большим успехом именно в армейской среде, поскольку он также считался богом военных побед, а в географическом отношении он некоторое время процветал на западе Империи, где интеллектуальная и религиозная жизнь всегда была значительно беднее, чем на востоке Империи, пресыщенном всеми возможными культами и философиями.

Из всего вышеизложенного следует, что у многонационального населения Римской империи не было однозначно доминирующей религии и поэтому в первые три века своего существования Церкви пришлось столкнуться с бесконечным миром различных доктрин и культов. Вместе с отвлеченными религиозно-философскими учениями греко-римских интеллектуалов и традиционными этническими культами, экстатические мистерии первых веков составляли настоящий языческий хаос Античности, подобно тому самому Хаосу, из которого родились все остальные боги греческого пантеона. И сколько бы ни был разнообразен этот хаос, все его невольные участники считали человека лишь частью мировой космической природы, чье существование полностью подчинено природной необходимости, и поэтому не могли до конца объяснить, откуда у человека возникает свобода и почему он должен отвечать за эту свободу, если он всегда остается лишь жертвой внешних «объективных» процессов.

Но мысли о жизни и смерти не оставляли в покое никого из думающих и чувствующих людей. Как сказал в IV веке персидский царевич Ормизда, ему все нравится в прекрасном городе Риме, кроме того, что и в нем все люди тоже смертны.

Первые три столетия своей истории, до реформ императора Константина, Церковь существовала в Римской империи как одна из многочисленных религиозных организаций, периодически испытывающая давление государственной власти и других религий, но при этом неуклонно растущая и в количественном, и в качественном отношениях.

Все эти годы перед постоянно расширяющейся и усложняющейся Церковью стояли два основных вопроса — вопрос о доктринально-каноническом оформлении своего вероучения и вопрос о социально-канонической самоорганизации, позволяющей ей сохранить свое единство и продолжать свою экспансию. Оба вопроса были непосредственно взаимосвязаны: чтобы решить вопрос о самоорганизации Церкви, это решение должно было быть оправдано с догматической точки зрения, по определению уже существующей, но чтобы сослаться на любой догмат, он должен быть утвержден самой Церковью, уже каким-то образом организованной.

Эта проблема хорошо известна философии права: любое правовое государство основывает свою власть на праве, но само это право обретает силу только благодаря тому, что ее признает само государство. Подобную ситуацию в лучшем случае можно сравнить с лентой Мебиуса, а в худшем — с замкнутым кругом. В секулярном, то есть светском, государстве эта проблема решается своими путями, если она вообще решается, но для Церкви она никогда не была фатальной, потому что с христианской точки зрения и сама церковная доктрина, и сама церковная организация имеют своим источником не человеческие договоренности, а самого Господа Бога, всесильной и всеблагой воле которого доверяют все сознательные христиане.

Принимая святое крещение, человек добровольно признает авторитет Церкви по всему кругу вероучительных вопросов, потому что этот авторитет основан на неизменном действии в Церкви Святого Духа и апостольском преемстве церковного священноначалия. В противном случае он либо отрицает святость самой Церкви и в этом смысле открыто отказывается от христианства, либо считает ее псевдоцерковью, как это делали все раскольники во все времена, объявляя «истинными церквями» только свои расколы. В любом случае такой человек тем самым ставит себя за пределами Церкви как единого сообщества свободных личностей, выбравших жизнь в Боге , почему само понятие Церкви в греческом языке звучит как εκκλησία (лат. ecclesia), то есть собрание.

Отсюда название специальной богословской дисциплины, изучающей вопросы церковного устроения, — экклезилогия. Экклезиологические вопросы, как мы уже заметили, непосредственно упирались в догматические, а догматические вопросы на официальном церковном уровне могли быть решены только после решения сугубо экклезиологического вопроса о том, кто внутри Церкви может быть гарантом общецерковной позиции: кто может в Церкви ставить последнюю точку в любом вопросе?