Сельма Лагерлеф - Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

Уже совсем стемнело, я вижу, как в потемках зажигаются первые лампионы, ведь мальчики снуют по саду и развешивают их по веткам. Небо вдруг наливается темной синевой, и высокие рябины возле круглой клумбы становятся совершенно черными. Тихо и ничуть не холодно. И в тот миг, когда звонарь сообщает, что поручик поехал в Сунне наказать ребятишек, я чувствую, как боль в сердце слегка отступает. Престберг меня ни капельки не интересует, но все-таки хорошо, по-моему, что папенька хотел ему помочь.

— Да, поручик, стало быть, поехал, — продолжает звонарь, легонько улыбаясь, — но вышло так, что, когда он проезжал мимо усадьбы суннеского пробста, пробст и мамзель Ева стояли возле дома, они только что воротились с утренней прогулки. А поручик всегда испытывал к профессору Фрюкселлю огромную симпатию, поэтому он выпрыгнул из экипажа и подошел поздороваться. Они же тотчас пригласили его в дом, поговорить немножко. Профессору Фрюкселлю всегда есть что рассказать, и поручика он знает еще с тех пор, когда тот был мальчонкой, и, я бы сказал, питает к нему слабость. Поэтому, случайно повстречав поручика, неизменно приходит в прекрасное расположение духа, и тем для разговора у них всегда хватает. Однако по прошествии часа поручик вспомнил, зачем отправился в Сунне, вскочил и сказал, что ему пора.

Мне жалко папеньку, ведь ему неловко все это слушать. Он ерзает в кресле. Прямо-таки нестерпимо ему, что звонарь рассказывает про него самого.

— Однако ж мамзель Ева Фрюкселль определенно заметила, что старику Андерсу весьма уютно в обществе поручика Лагерлёфа, — говорит звонарь, — и попросила его не спешить с отъездом. Может быть, он останется пообедать? А когда поручик отнекивается, ссылаясь на неотложное дело, она непременно хочет знать, о чем идет речь. В конце концов поручик вынужден сказать, что у него за дело. И профессор тоже это слышит.

— Надо же! — восклицает дядя Хаммаргрен. — Вот незадача!

— Да, пожалуй, можно и так сказать, — говорит звонарь, — ведь, как я уже упоминал, профессору поручик очень по душе. И как только он выслушал историю про Престберга, сразу взял поручика за руку и провел к себе в кабинет, где посредине стоит большущий письменный стол, а все остальное пространство занято книгами и документами. Сам я, человек маленький, неизменно вхожу в эту комнату как в святилище и забываю обо всем мелком и ничтожном, и поручик Лагерлёф, поди, чувствовал себя сходным образом. А профессор выдвинул один из ящиков письменного стола и показал поручику огромное количество писем и газетных статей.

«Вот посмотри-ка, Эрик Густав, — сказал он. — В этом ящике я собрал все, что обо мне писали, когда я выпускал свою историю, с двадцать второй части по двадцать девятую, где речь идет о Карле Двенадцатом. И тут немало ругательного. Пожалуй, можно сказать, со мною обошлись хуже, чем с твоим Престбергом, ибо меня чернили и срамили, меня лично, а не мою лодку. Эрик Густав, голубчик, мы с тобой всегда были добрыми друзьями, но ведь в ту пору ты не помчался сломя голову наказывать моих обидчиков».

Профессор говорил дружески, с озорным блеском в глазах, но поручик, понятно, стушевался. И, разумеется, попробовал оправдаться тем, что, мол, профессор Фрюкселль способен сам за себя постоять.

Тут профессор рассмеялся. «Нет, Эрик Густав, — сказал он, — дело-то не в этом, просто мы, шведы, — ты безусловно, а я до некоторой степени — любим авантюристов и сорвиголов вроде Агриппы Престберга и Карла Двенадцатого. Именно поэтому ты приезжаешь сюда, чтобы наказать суннеских ребятишек, которые дурно с ним обошлись. Но ты подумай как следует, Эрик Густав! По-твоему, этот малый заслуживает, чтобы поручик Лагерлёф выступал в роли его паладина? Мы в Сунне считаем Престберга сущим бедствием. А ты, человек уважаемый, дельный…»

В этот миг папенька не выдерживает.

— Берегись, Меланоз! — говорит он, постукивая по столу костяшками пальцев.

— Да-да, поручик, — отвечает звонарь, — сейчас закончу. Доскажу только, как все обернулось.

И, по-моему, хорошо, что папенька постучал по столу, иначе ведь звонарь никогда бы не перестал рассуждать о профессоре Фрюкселле, которого обожает. Причем вполне обоснованно, ведь именно профессор Фрюкселль помог ему, простому крестьянскому парнишке, сделаться звонарем и школьным учителем.

— Ясное дело, пришлось поручику уступить, — продолжает звонарь. — Хочешь не хочешь, он обещал, что останется обедать, а потом поедет домой, не пускаясь ради Престберга в легкомысленные поступки. Должен сказать, противостоять этакому богатырю, как профессор Фрюкселль, не так-то просто. Рядом с ним невольно чувствуешь себя маленьким и незначительным, хотя вообще-то полагаешь себя дельным и солидным. Так что я хорошо понимаю, что поручик уступил, но понимаю и другое: в глубине души он был собой недоволен и считал, что предал боевого товарища. И от профессора это не укрылось.

Тут папенька опять стучит по столу.

— Да-да, поручик. Еще лишь несколько слов, — говорит звонарь. — После обеда профессор с поручиком вышли в сад и спустились по широким ступеням меж красивыми террасами, ведущими к Фрюкену. А когда очутились на нижней террасе, которая прямо-таки нависает над водою, то что же они увидели перед собой, как не «Моисея» и маленький дубовый челнок, в коем лежал-горевал Престберг с того самого дня, как случилась незадача! «Да, вот видите, дядюшка, я сказал вам чистую правду, — поспешно замечает поручик. — Он более не может жить в своем дому».

«Да, вижу, — говорит профессор, подойдя к самой балюстраде и глядя вниз на „Моисея“. — А что ты, дорогой мой Эрик Густав, скажешь про эту вот красную охру?»

Глаз-то у профессора Фрюкселля острый, и он сразу приметил, что «Моисей» вовсе не красный, а скорее серо-полосатый. Зато озерная вода далеко вокруг покраснела.

Профессор перегнулся через балюстраду и крикнул Престбергу: «Послушай-ка, Престберг, ты что же, намедни, когда варил краску, не подмешал в нее ржаной муки?»

Престберг мигом вскочил, стал в лодке во весь рост.

«Вот ведь нечистая сила! — крикнул он в ответ. — Ваша правда, профессор. Запамятовал я подмешать ржаной муки».

Он не хуже других знал, что в красную охру надо обязательно подмешать ржаной муки, иначе она не пристанет и ее легко можно смыть, как побелку, но, видать, ему так не терпелось покрасить «Моисея», что он начисто об этом забыл.

«Н-да, посчастливилось тебе, Престберг, — сказал профессор. — Скоро сможешь воротиться в дом».

Засим профессор обернулся к поручику: «Теперь мы первым делом пойдем потолкуем с моими благотворительницами-дочерьми, с Луизой и Матильдой. Они знают всех ребятишек в округе и скоро доведаются, кто участвовал в озорстве. И придется бедокурам отмыть „Моисея“ внутри и снаружи, ведь наказать-то их надобно, и, на мой взгляд, это будет им наукою получше розог. Престберг обретет свой дом, а ты можешь воротиться домой с сознанием исполненного долга, голубчик мой Эрик Густав».