Марианна Басина - Петербургская повесть

Пушкин изумился бы еще более, ежели бы узнал, что, кроме наивного «Ганца Кюхельгартена» и нескольких отрывков, автор «Вечеров» ничего не написал.

Опасаясь критиков, которые по своей косности могут напасть на Гоголя, Пушкин и просил издателя «Литературных прибавлений» взять его сторону. А такие критики нашлись. Один даже заявил, что автор «Вечеров» не «малоросс», а «москаль», не знающий Украины. Но хулителей было мало. В большинстве журналов хвалили «Вечера». Публика же буквально зачитывалась ими. И ее легко понять. В казенную тусклую атмосферу Петербурга ворвалось что-то светлое, необычайное, яркое, открылся радостный мир, полный движения и красок, благоуханный, вольный И думалось: а ведь кроме сидения в департаментах, вышагивания на парадах, погони за чинами и деньгами может быть другая жизнь; кроме приниженности, угодливости, самодовольства, жадности — иные чувства…

Во второй половине сентября, поздравляя Марию Ивановну с днем именин, Гоголь отправил ей «Вечера» с письмом: «Очень жалею, что не могу прислать Вам хорошего подарка. Но вы и в безделице видите мою сыновнюю любовь к вам, и потому я прошу вас принять эту небольшую книжку. Она есть плод отдохновения и досужих часов от трудов моих. Она понравилась здесь всем, начиная от государыни; надеюсь, что и вам также принесет она сколько-нибудь удовольствия, и тогда я уже буду счастлив».

Книжка быстро разошлась. И примерно через месяц после этого письма, на первые деньги, полученные от книгопродавцев, Гоголь смог послать подарки домой: ридикюль и перчатки для Марии Ивановны, браслеты и пряжки для сестры Маши, конфеты для маленьких — всего добра на девяносто рублей.

Гоголь воображал, как обрадуется Мария Ивановна, сколько будет разговоров, восторгов, пересудов. Но прошло немало времени, а подарки бродили где-то. Гоголь взволновался. Он знал, что на почте, как и везде, «не без плутовства», и велел Марии Ивановне допросить полтавского почтмейстера о судьбе посылки. И еще припугнуть его, сказав, что, мол, сын в Петербурге уже жаловался самому главноуправляющему почтовым департаментом князю Голицыну, а тот, в свою очередь, сделал замечание директору почтового департамента Булгакову. Но сын, мол, просил господина Булгакова до времени не взыскивать с полтавского почтмейстера — вдруг посылка объявится.

Угроза подействовала. Посылка нашлась. Гоголь был рад, что вещественное доказательство его преуспевания наконец дошло по назначению, и, стараясь подбодрить мать, которой нелегко приходилось, писал ей: «…потерпим покуда: теперь уже мало остается терпеть нам… Одного молодца вы уже совершенно пристроили. Он вам больше уже ничего не будет стоить, а с следующего года будете получать с него, может быть, и проценты».

Гоголь надеялся в следующем, 1832 году выдать в свет вторую книгу «Вечера на хуторе близ Диканьки».

В ясный осенний день, какие редки в эту пору в слякотном Петербурге, шестого октября 1831 года на Царицыном Лугу был военный парад. Живописное, красочное зрелище, как всегда, привлекло многочисленных зрителей. Они толпились повсюду: тут же на лугу, в аллеях близлежащего Летнего сада, высовывались из окон окружающих площадь домов, теснились на балконах и даже устроились на крышах. А перед ними в четком строю, с застывшими лицами, плечом к плечу, голова к голове, носок в носок, идеально ровными линиями вышагивала пехота, за нею скакала конница, катились пушки. Гусары в красных ментиках, на белых лошадях, кавалергарды и конная гвардия в светлых, а кирасирские полки ее величества и его высочества наследника в черных кирасах, конные гренадеры в высоких шапках, лейб-казаки в алых мундирах, атаманские казаки в бирюзовых, павловцы в блестящих шишаках. Штандарты, развевающиеся на ветру. Площадь гремела, сверкала, переливалась.

Перед полками, окруженный свитой, на великолепном жеребце гарцевал Николай. Он обожал эффектные зрелища, если их можно было упорядочить и подчинить команде. Парад удался. Все шло как нельзя лучше. Царь был доволен. «Смотр и вся церемония были прекрасны, — писал он в Варшаву фельдмаршалу Паскевичу, — войска было 19 000 при 84 орудиях, погода прекрасная и вид чрезвычайный».

Николай устроил парад «по случаю окончания военных действий в Царстве Польском», то есть по поводу подавления польского восстания.

«Герой Варшавы» Паскевич наводил порядок в Польше. Но Николай был неспокоен. В душе его царил страх. Великолепный парад принес лишь минутное забвение. В тот памятный день 14 декабря, когда он едва не лишился и головы, и короны, царь испугался. С виду он старался держаться храбрецом, как и подобает солдату, каковым считал себя, хотя никогда не нюхал пороха. Но в душе он боялся. Страх не проходил. Ослабевал несколько, чтобы возвратиться с удесятеренной силой. Обстоятельства последнего времени тому весьма способствовали: революция во Франции, революция в Нидерландах, холера, бунты, мятеж в Царстве Польском…

Николаю вновь казалось, что его трон колеблется, что надвигается новая грозная опасность. Французская и польская «зараза» прилипчивы. Молодые офицеры, находящиеся в Польше, подвергаются особой опасности… «Наша молодежь, — писал Николай Паскевичу, — между их соблазна и яда вольных мыслей точно в опасном положении. Молю тебя ради бога смотри, что делается, не принимается ли зараза и у нас. В сем наблюдении состоит твоя, как и всех начальников, самая первая, важная, священная обязанность».

Искоренять заразу вольномыслия. Искоренять везде и повсюду. И в российской словесности, конечно. В любом издании, будь то даже поваренная книга. В поваренных книгах запрещали выражение «а затем ставить пирог на вольный дух». В этом усматривали намек.

Гоголь, упоенный успехом «Вечеров», не подозревал до поры до времени, как тернист и труден путь русского литератора. Все еще было впереди…

С наступлением осени обычное течение петербургской жизни, нарушенное холерой, входило постепенно в свою колею. В октябре открылись театры, в ноябре — Публичная библиотека. Возобновились занятия в университете, кадетских корпусах, институтах, в том числе и в Патриотическом. Начались празднества, балы, маскарады. Литераторы-знакомые Гоголя — как и прежде, сходились по пятницам у Жуковского, по средам и воскресениям у Плетнева.

Жуковский занимал казенную квартиру в верхнем этаже богатого шепелевского дома. Так назывался один из флигелей Зимнего дворца, принадлежавший некогда камергеру Шепелеву и купленный у него еще императрицей Елизаветой Петровной.