Юлия Андреева - Многоточие сборки

Се ля ви, как говорят французы.

– Как ты мог у Пушкина цветы украсть?! – выговаривал приятелю идущий рядом с ним и готовый в любой момент вступиться за непутевого друга Гущин.

– А живому поэту цветы нужнее, чем мертвому, – отмахивался от него М. – Я розы жене подарю. Вот она обрадуется!

Но до жены М. они не дошли, так как дорога почему-то свернула вдруг в продуктовый магазин, выйдя из которого М. рухнул на траву, не в силах сделать больше ни одного шага.

Так что делать нечего, весь оставшийся путь до квартиры Гущину выпало тащить на себе и здоровенного М., и корзину цветов.

Да, в тот день, М. показал себя как галантный кавалер и куртуазный рыцарь, принеся любимой целую корзину белых роз.

Впрочем, если разобраться, Гущин был более галантным и куртуазным, ибо принес и рыцаря, и цветы.

Сюда я прибредала чуть живая после ночной работы на дискотеках. Слава Богу, если удавалось душ принять да в чистое переодеться. Ночевала у знакомых в центре города, потом с утра отправлялась на Желябова, где велись активные обсуждения молодых авторов.

Над дверью в подъезд, в котором на четвертом этаже располагался, да и располагается ныне Союз писателей России, красуется выразительная надпись «Штампы и печати» – интересно, сами поэты-писатели это замечают или только я вечно подмечаю разные несоответствия? Хотя как знать, может быть, на этот раз название и содержание находятся в гармонии.

Просила жюри разобраться со мною поскорее или хотя бы сообщить, в какой день состоится экзекуция, но те молчали. Еще бы – только попробуй, скажи, кто и когда, – народ будет приходить только на собственное обсуждение и на конференциях можно смело ставить крест.

Мои стихи были отложены для показательного разбора в самую последнюю очередь. Сначала председательствующий Сабило [44] долго и с видимым отвращением крутил в холеных белых ручках представленные мною отлично сделанные сборники стихов. Крошечный подарочный формат, твердая обложка, золотое тиснение, глянцевый суперок, все книжки в изящной графике Калягиной или Зартайского, с матерчатыми закладочками – мечта любого поэта.

Возможно, о чем-то подобном мечтали и члены комиссии. Мечтали, но нет, чтобы спросить меня, в какой переплетной мастерской так выполняют заказы. Неужели я стала бы противиться? Сама бы за руку привела к мастерам, тем тоже приятно, клиент лишним, как известно, не бывает, так нет – не спросили. Вместо этого решили разгромить.

Поэтому первое, к чему придрались, было издательство «Борей», в котором означенные издания были зарегистрированы и где делались оригинал-макеты.

– Борей! – скривился Сабило. – Все понятно, креатура Айги [45].

– Айги? – с удивлением переспросила я. Имя замечательного поэта Геннадия Айги на тот момент мне было еще не знакомо.

– Не только Айги – Арсен Мирзаев, журнал «Сумерки»! Дмитрий Григорьев [46] и Земских [47], кажется, Валерий… М-да, ну и что, с такими рекомендациями вы хотите попасть в Союз писателей?

– В Союз? – я немного обалдела от столь лестного предположения.

– Собираетесь, – отрезал председатель, – сначала участвуете в издании всякого бреда, думаете о фестивале верлибра, которого на Руси-матушке никогда не было, а потом лезете в приличное место.

К слову, на Руси все былины были построены в форме белого стиха, стихи с рифмой и ритмом – так называемый польский стиль или польские стихи пришли к нам во время правления царевны Софьи и прижились благодаря стараниям, в частности, духовного писателя Симеона Полоцкого и придворного поэта царевны монаха Сильвестра Медведева [48].

– Что же, читайте то, что приготовили, – председатель сделал обреченное лицо, подперев щеку и, как мне показалось, закрыв правое ухо.

Дальше мне велели стоять, пока приглашенные критики будут разбирать мои стихи. Впрочем, я не просто так стояла, а переписывала на первый подвернувшийся на столе Сабило листок бумаги имена, которые, по мнению председателя, я вроде как должна была знать, но убей бог, не знала.

Первое же критическое замечание поразило меня в самые печенки: «отсутствие в стихах рифмы»! И это в верлибре-то?

Дальше было круче.

В конце обсуждения меня попросили сказать свое слово, я поблагодарила за высказанное мнение, заметив, что у меня есть свое.

Обсуждение закончилось. Выбравшись из страшного места, над которым довлела надпись «Штампы и печати», я направилась к «Борею», на ходу разворачивая нечаянно стибренный у жюри листок с именами тех, в связи с которыми меня уличали. Надо же было хотя бы узнать – за что пострадала?

Любопытно: с другой стороны листок был до последнего миллиметра заигран записями игры «наборщик», это когда из букв одного слова составляются другие слова. Должно быть, кто-то из членов жюри забавлялся так во время конференции. Тоже люди, можно понять.

На той же конференции я познакомилась с Наташей. Старше меня на несколько лет, она, стесняясь, читала свои детские стихи. Кстати, основная претензия к Наташе заключалась именно в несерьезности выбранной темы. Впрочем, именно тогда по этим невинным стихам я ее и запомнила, в то время как другие поэты почему-то вылетели из памяти почти все.

Да и с Наташей мы, честно говоря, не обменялись тогда телефонами и наши пути разошлиьс на на пару лет.

В следующий раз мы увиделись на заседании Межрегионального Союза писателей, куда обе вступили.

Тихая, спокойная, она сидела обычно на вечерах того или иного поэта, изредка высказываясь по поводу услышанного.

Наташа жила какой-то странной, необыкновенной жизнью. И если я до сих пор так и не научилась понимать, о чем говорят стрелки часов, Наташа времени не наблюдала вовсе. Она спала, когда уставала, и поднималась, когда спать больше не хотелось.

Например, она могла запросто позвонить председателю Союза писателей в четыре часа утра, как ни в чем не бывало почитать ему свои новые стихи, вперемешку болтая о житейских трудностях и обсуждая недавно увиденную по телевизору рекламу.

Когда же после двух-трех прозрачных намеков тот говорил ей, что негоже-де беспокоить людей в такое время, Наташа с удивлением спрашивала: «В какое»? – на ее часах стрелка была напротив цифры «4», – «Ты что, обедаешь?»

– Какой обед? Четыре часа утра!

– Да?

Наташа извинялась, клала трубку и с неделю не беспокоила своими стихами Евгения Раевского [49], временно перекинувшись на другие, более терпеливые уши.

Из-за разницы в личном времени Наташи и всего остального мира поэтессе приходилось несладко. Говорили, что Филиппова была замечена приходящей невозможно ранним утром на заседания Союза и, естественно, сталкивалась с закрытыми дверями.