Геннадий Прашкевич - Жюль Верн

Проходят годы. Печальный граф де Телек путешествует по Европе.

Кстати, род графов де Телеков — один из древнейших в Румынии. Он «значился среди самых именитых родов страны еще до того, как в начале XVI века Румыния (Трансильвания. — Г. П.) обрела независимость. Его представители были среди главных участников важнейших политических событий, вошедших в отечественную историю».

Жюль Верн любил такие справки.

Но читателю интересен сюжет, поэтому однажды в глухой карпатской деревушке граф де Телек видит мрачный замок, расположенный на склоне такой же мрачной горы. Странные вещи, видимо, происходят в замке. То слышится завывание штормовой сирены, то вспыхивает, вонзаясь в небо, широкий и яркий луч света.

«— Кстати, господа, вы ведь еще не сказали мне, кому принадлежит замок?

— Древнему роду, происходящему из здешних мест, семей ству баронов фон Гортцев.

— Семейству фон Гортцев? — изумился Франц де Телек. -Да.

— И барон Рудольф из этой семьи?

— Да, это так, граф».

Ведомый воспоминаниями граф проникает в замок.

Он не знает, зачем ему это. Может, удастся поговорить с мрачным бароном о своей великой, но уже потерянной любви. Он об этом не думает. Просто минует темные арки, поднимается по загадочным лестницам. «И тут на площадке появилась какая-то неясная тень. Это была женщина с распущенными волосами, в длинных белых одеждах; она стояла, вытянув руки вперед. Не в таком ли белом платье, вспомнил граф, выходила Стилла в финальной сцене "Орландо"?»

«Nel giardino de'mille fiori, Andiamo, mio cuore…» Да, граф узнает голос… Но это, к сожалению, только голос… Это всего лишь волшебный голос Стиллы, записанный на валик фонографа, не так давно изобретенного Эдисоном. Вот она, любовь второй половины XIX века — земная и небесная. Вот он, новый путь, найденный Жюлем Верном, путь, который так охотно разрабатывал в будущем Герберт Уэллс, и разве только он? Этим, в сущности, занималась вся мировая литература XX века. Нелюдимый барон жаждет света и музыки — для всех! А граф де Телек, человек открытый и светлый, мечтает упрятать великую певицу в своем поместье. Для себя!

Да, герой мрачный, темный, загадочный, изначально не соотносимый ни с добром, ни с прочими человеческими добродетелями, страстно мечтает сохранить только голос гениальной певицы. Только голос, но — для всех! А герой, изначально светлый, склонный к добру, ведомый вечными страстями, так же страстно мечтает о том, чтобы отнять этот голос у человечества.

Для себя!

Но человек не вечен.

А голос — можно сохранить.

И барон добивается своего — с помощью некоего Орфаника.

Орфаник — это странный субъект, всегда размахивающий руками, разговаривающий сам с собой. Непризнанный ученый, честолюбивый изобретатель, всю жизнь гонявшийся за химерами. Таланты его, наконец, нашли достойное применение на службе у Рудольфа фон Гортца. «В те годы только-только было открыто электричество, по праву названное "душой Вселенной"». И вот Орфаник довел применение электричества до совершенства. Построенный им прибор помогал слышать на любом расстоянии — два человека, разделенные тысячами миль, могли беседовать так, будто сидели друг против друга. В итоге барон уединился со своим помощником в своем старинном карпатском замке и проводил там долгие часы, слушая божественный голос Стиллы, записанный прибором Орфаника. И он не только слушал Стиллу, он видел ее: точно живая, стояла певица перед его глазами, потому что еще в Неаполе барон заказал портрет певицы. Она была изображена в полный рост в белом платье Анжелики из «Орландо», с роскошными длинными распущенными волосами. При помощи зеркал, наклоненных под точно рассчитанными углами, и мощного источника света, освещавшего портрет, «живое» изображение Стиллы возникало во всем блеске ее истинной красоты.

«Nel giardino de'mille fiori, Andiamo, mio cuore…» Кто знает, что происходит в душе усталого писателя, когда он вспоминает давно прошедшее? Почему, выглянув из окна, он сегодня слышит любимый, пусть и утраченный голос или трель соловья, а назавтра не видит и не слышит ничего, кроме фауны и флоры?..

Жюль Верн охотно читал появляющиеся во Франции переводы русских писателей.

«Мне приснился совершенно неожиданный для меня сон, — подчеркнул он для себя карандашом строки в переводе романа «Подросток». — В Дрездене, в галерее, есть картина Клода Лоррена, по каталогу — "Асиз и Галатея"; я же называл ее всегда "Золотым веком"… Эта-то картина мне и приснилась, но не как картина, а как будто какая-то быль… уголок греческого Архипелага, причем и время как бы перешло за три тысячи лет назад; голубые, ласковые волны, острова и скалы, цветущее побережье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце… О, тут жили прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные; луга и рощи наполнялись их песнями и веселыми криками; великий избыток непочатых сил уходил в любовь и в простодушную радость. Солнце обливало их теплом и светом, радуясь на своих прекрасных детей… Чудный сон, высокое заблуждение человечества! Золотой век — мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы…»

И далее: «Был уже полный вечер; в окно моей маленькой комнаты сквозь зелень стоявших на окне цветов прорывался пук косых лучей и обливал меня светом… Это заходящее солнце первого дня европейского человечества, которое я видел во сне моем, обратилось для меня тотчас… в заходящее солнце последнего дня европейского человечества!..»

Последние дни европейского человечества…

В декабре 1892 года вышел в свет новый роман Жюля Верна — «Клодиус Бомбарнак», записки французского репортера, путешествующего по Великой Трансазиатской магистрали.

Жюль Верн опять писал о России, которая чрезвычайно его привлекала, но о которой он, к сожалению, знал меньше, чем о Северо-Западном проходе или Северном полюсе, потому что о полярных странах существовали отчеты серьезных исследователей, а о России ему больше всего запомнились рассказы Александра Дюма-отца.

«Между тем, — читаем мы откровения героя-рассказчика, — я постарался запастись самыми разнообразными сведениями — и географическими, и этнографическими — относительно Закавказской области.

Стоило ли мне в таком случае узнавать, что меховая шапка, какую обычно носят горцы и казаки, называется "папахой", что стянутую в талии верхнюю одежду с пришитыми на груди гнездами для патронов одни называют "черкеской", а другие "бешметом"! К чему мне теперь знать, что грузины и армяне надевают островерхие шапки в виде сахарной головы, что купцы носят "тулупы" — нечто вроде шубы из бараньей шкуры, а курды или персы щеголяют в "бурках" — шерстяных накидках.