Михаил Кириллов - Учитель и его время

Осенью 1964 г. в Москве проходил 4-й съезд российских терапевтов. На одном из секционных заседаний я выступил с докладом о нарушениях водно-солевого обмена при сердечной (и легочно-сердечной) недостаточности. На такой высокой трибуне я был впервые. Таблицы мне помогал вешать тогда еще мало известный пульмонолог Мухарлямов. Слушали меня профессора Н. А. Ратиер, М. Я. Ратнер, А. К. Мерзон, Р. Г. Межебовский. В зале сидел и Е. В. Гембицкий. Видимо, у меня получилось, так как даже очень строгие люди меня поздравляли… После заседания мы пошли в ресторан при гостинице «Москва» отмечать мой успех. Кроме меня и Е. В. были еще врачи из Ленинградской областной больницы. Пили шампанское с коньяком (оказалось, что это и есть «Северное сияние»). А затем вечером долго бродили по Москве… Когда расстались, я вспомнил, что забыл в гардеробе ресторана рулон с таблицами…

Как-то Е. В. пригласил меня на занятие, которое он проводил со слушателями 2-го факультета (усовершенствования врачей), с тем, чтобы, опираясь на свои диссертационные познания, я рассказал им о физиологии и патологии водно-солевого обмена и методах его исследования. Предложение было лестным. Я рассказал им о соотношении электролитов в средах организма, об их физиологическом значении и т. п. Мне казалось, что мой педагогический дебют был удачным, но одному из слушателей рассказанное оказалось непонятным. И мне пришлось повторять изложение заново, при этом я не смог скрыть своего раздражения. Позже Е. В., поблагодарив меня за помощь на занятии, сказал мне, что нет плохих слушателей, есть плохие педагоги, и что мне нужно учиться скромности и педагогическому терпению. Он готовил меня.

Он очень любил медленные прогулки по Пироговской набережной с кем-нибудь из кафедральной молодежи. Нередко и я был его спутником. Говорили и о делах, но больше о жизни, каких-то наблюдениях, каких-то людях. Бывало, говорили о личном, о невзгодах. Он никогда не торопился, вслушивался, сопереживал, умел «развести чужую беду». Или просто любовались Невой, какой бы ни была погода, Нева всегда была прекрасной. Кто знает, может быть, она вызывала у него родные волжские ассоциации.

Таких и менее значимых воспоминаний – много. Иногда мы с ним заходили в закусочную (у Витебского вокзала, на Невском и т. п.), брали пирожки с мясом и яйцом и по стакану томатного сока. То ли пирожки были вкусные, то ли сок свежий, но нам было хорошо. В эти минуты мне иногда казалось, что я… с отцом. Он и мой отец и внешне были похожи. Меня это смешение образов даже пугало. Возможно, что и в его отношении ко мне было что-то отеческое, и ему это тоже было необходимо. Конечно, это преувеличение, но что-то в этом – правда.

Я писал отцу о Гембицком, о новом для меня мире большой клиники… И отец интересовался моими делами и привязанностями. Он, инженер-полковник, тогда, уже в отставке, был настоящим ленинградцем из рабочих, умный, добрый и простой человек. И поэтому, когда как-то он приехал ко мне погостить из Рязани, мне показалось естественным и даже необходимым познакомить его с Е. В. Отцу было тогда 60 лет, Гембицкому – 45, но что-то роднило их и в облике, и в поведении, и в отношении к людям. Когда я попросил Е. В. спуститься в вестибюль областной больницы повидаться с моим отцом, он не задал мне никаких вопросов, словно это и для него было естественно. Беседа их состоялась. О чем они говорили, я не знаю – наверное, о Ленинграде, об Академии, обо мне. Отец был обрадован и позже сказал мне, что Е. В. хвалил меня. И Е. В. что-то важное для себя нашел в отце. Я убежден, и жизнь это подтвердила, что произошедшее не было случайным, что эта их встреча знаменовала передачу эстафеты, если только допустить, что такая эстафета была возможна.

Были случаи и поводы, когда мы с Е. В. касались женской или семейной темы. Он не посвящал меня в свои дела, полагаю, что он не был человеком крайностей и, кроме работы и семьи, у него, в сущности, ничего не было. Но он многое замечал и ценил женскую красоту, особенно если она сочеталась с умом. Он не отрицал мужской полигамии.

Как-то ехали мы с ним в трамвае по Литейному проспекту, говорили о чем-то. Он неожиданно поинтересовался моим отношением к женщинам, так как ему показалось, как он сказал, что я в своей занятости их не замечаю. Я ответил так, как на самом деле и было: «Я люблю одну из них – свою жену, люблю с детства, люблю как дышу, остальные для меня либо ничего не значат, либо – бывает – значат, и даже волнуют, но я во всякой женщине, прежде всего, вижу человека и только потом – женщину. Сильным из них я не нужен, а слабых, несчастливых, а их большинство, я воспринимаю как своих больных: я их жалею. А так, чтобы жалеть и желать, то есть любить, нарочно ведь не придумаешь, это либо есть, либо нет. И потом – от добра добра не ищут». Евгений Владиславович, подумав, как-то невесело ответил: «Цельность души, конечно, нужно беречь, но не становиться ее рабом. Жизнь разнолика и прекрасна».

Был случай, он спросил меня, как я отношусь к некоей П., нашей сотруднице. Я ответил: «В ней все – от Есенина до Блока». Мне показалось, что я вырос в его глазах.

В главном – в отношении к жизни – мы были едины, если не сказать, одинаковы. Но в то же время во многом другом были разными. Прежде всего, он был неоспоримо старше и опытнее. Во-вторых, реалистичнее и сдержаннее, скупее во внешних проявлениях (внутренне он был, безусловно, богаче), но эти его скрытые мудрость и доброта пробивались словно лучиками сквозь обыденность, согревая людей. Я же был гораздо эмоциональнее, неопределеннее, интуитивнее, но вряд ли мудрее и практичнее. Как-то, делясь с ним своими впечатлениями о прочитанной им лекции (по его просьбе), я решился сказать не о содержании только, но и о его манере чтения. Буквально это выглядело так: «В пристально чистую воду, помещенную в хрустальный сосуд, медленно опускаются лягушачьи лапки и, кружась, беззвучно ложатся на дно. Все – ясно, предметно, убедительно, но как-то безжизненно. Своеобразная клиническая физиология». Он выслушал меня молча, виду не подал, но я почувствовал, что он огорчился, хотя и понимал, что я оказал то, что чувствовал, но, видимо, подметил верно. В свою очередь, и я пожалел, что огорчил его. Но слово – не воробей… Спустя много лет он напомнил мне об этой характеристике, когда я, произнося тост в компании, сказал, что людям с ним тепло. «А холодные лягушачьи лапки в хрустальном сосуде?» Он работал над собой неустанно, в отличие от многих. Ведь природа нас не только одаривает, но и обделяет, нельзя не работать над собой.

Все, что связано с периодом моей клинической ординатуры, периодом почти физически ощущаемого профессионального и человеческого роста, связано с Евгением Владиславовичем Гембицким и четко сохраняется в памяти.