Туре Гамсун - Спустя вечность

У меня создалось впечатление, что статья достигла своей цели и вызвала симпатии и интерес к Гамсуну в широких кругах. А не только в одном определенном „кругу“. Особенно в Средней Европе, Германии,

Австрии и Швейцарии. Я получаю множество писем и вырезок из газет — все отзывы положительные.

Господин директор, мы по-разному смотрим на это. Я вовсе не хочу, чтобы эта статья или мои действия во время войны были „забыты“. Я только хочу, чтобы ничего не искажалось. Думаю, это не может мне повредить, это никому не может повредить, и скрывать мне нечего.

«Нёрхолм 16 окт. 51.

В последние недели все мое время поглощает уход за папой. Возможно, он временами теряет сознание, потому что часто падает, но успевает за что-нибудь ухватиться, так что удар бывает не слишком сильным. Однако поднять его ужасно трудно, сначала я сажаю его на низкий сундучок, потом на скамейку, потом уже на стул. Наверное, он падает потому, что устает сидеть или лежать. Теперь я вбила в стену позади стула крюк и обвязываю его веревкой, когда мне надо отойти от него. Он не возражает против этого, только похлопывает меня по руке, он, бедняга, — сама доброта. Ты спрашиваешь, не проясняется ли у него сознание. Чуть-чуть, иногда. Бывают минуты, когда он говорит разумно о том, что происходит. Но голос у него очень слабый. И как правило это быстро проходит — через час или около того. И он снова бессвязно что-то бормочет, слов почти не разобрать. Как раз сегодня вечером некоторое время сознание у него было совершенно ясное, и я передала ему привет от тебя и детей. Он все понял и поблагодарил. Память у него бывает проблесками. Иногда он по нескольку дней не помнит моего имени, называет то фрёкен, то фру. Но узнает он меня всегда и крепко держит, когда я хочу отойти. Думаю, он больше не чувствует себя несчастным, если только я сижу рядом, кормлю его, поправляю тряпки, на которых он лежит, глажу временами по руке, он уже доволен. Больно на это смотреть. Было бы легче, если бы он был в сознании и не отключался.

Фру Страй хочет сделать еще одну попытку через Гиерлёффа, чтобы кто-нибудь вступился за папу перед комитетом юстиции или как он теперь называется, кажется, департамент. Очень многие, в том числе и сама фру Страй, считают, что приговор несправедливый и в моральном и в юридическом отношении. Если бы можно было подключить к этому делу нужных людей, у нас появилась бы надежда получить обратно часть того, что у нас отобрали.

Не можешь ли ты при случае сказать Шиббю, что Гамсуну с женой назначили содержание по старости семьдесят восемь крон в месяц? Это местные власти прислали нам анкету без всякого обращения с нашей стороны…»

19 ноября 1951 года маме исполнилось семьдесят лет. Ее детские книги так и не вышли, но несмотря на иллюзии, которые она все-таки питала, несмотря на страшно утомительный уход за отцом, который она взвалила на себя и с которым справлялась без посторонней помощи, она бывала рада, когда чувствовала, что ее окружают теплом и пониманием.

Уже на следующий день она пишет:

«Прежде всего я благодарю вас всех! Я получила целую кучу подарков, за которые очень благодарна, а также письма, телеграммы, цветы и посылки. Но больше всего меня порадовала посылка из Хёна! Прекрасное блюдо — или вернее миска — с поздравлением, написанным на ней всеми, кто в доме умеет писать! Вот это радость!..

Поскольку папа очень плох, я провела этот день наверху, не сказав ему, какой это день. А знакомым, которые могли неожиданно прийти к нам, сообщила, что приходить не надо. Бёлле заглянул во время прогулки и поздно вечером доктор Смит, а больше никто. Я получила сорок телеграмм, а письма будут приходить еще несколько дней».

Легче ли был для нее месяц между ее днем рождения и Рождеством? Нет, конечно, нет, да и для отца тоже. Письма, которые я получал, рассказывают о трудностях, которые день за днем приходилось преодолевать маме, Арилду и Брит — несбывшиеся надежды, нехватка денег, отсутствие помощников и в доме и на усадьбе и долгий рассказ о медленном и неотвратимом приближении папы к концу. Мне и сейчас больно, когда я пытаюсь по кусочкам восстановить этот процесс распада, который подробно описан в книге Торкиля Хансена, с которым я по понятным причинам себя даже не сравниваю. Может быть, молчание с самого начала было бы лучше.

Чтобы закончить, я хочу только привести отрывок из маминого письма, которое я получил сразу после Рождества 1951 года.

«Нёрхолм 26.12.51.

В сочельник папа был в полном сознании, но очень подавлен. Он бурно разрыдался, сказал, что он всем нам испортил жизнь. С большим трудом я немного успокоила его. Он уснул заплаканный и усталый и спал, пока не пришло время зажигать елку, тогда я ушла, чтобы водить с малышами хоровод. Они были не совсем здоровы, поэтому мы рано разошлись. Но и я тоже не выдержала, вспомнила прежние годы, когда папа сам украшал елку и заботился о горе подарков для нас всех…»

Год промчался. Наступил январь, а потом и февраль 1952 года.

Мама ухаживала за ним и не покидала его, и я пользовался телефоном соседей, чтобы все время быть в курсе событий. Я уже совсем собирался поехать в Нёрхолм, но опоздал. Я привожу отрывок из письма мамы к Сесилии и ее мужу:

«Нёрхолм 18, вечер.

…Папа спит уже двое суток, он лежит тихо и только дышит немного чаще, чем обычно. Я сижу в соседней комнате, с открытой дверью, и жду, когда в той комнате станет совсем тихо. Я рада, что он уходит во сне, больше ничего не чувствует, не стонет и не жалуется. Я также рада, что он нисколько не боялся смерти, о которой раньше думал с ужасом. Наверное, это означает только то — хоть это и печально, — что из двух зол, жизнь и смерть, последняя все-таки меньшее зло.

Он всегда верил в жизнь после смерти, и никакого страха, что его плохо примут там, по ту сторону, у него не было

Он верил в доброгоБога.

Я рада, что сижу здесь. Но это все же немного странно, я чувствую себя такой одинокой теперь, когда наши дороги разошлись… Странный переход, а я всегда ненавидела переходы, я люблю продолжительность, прочность, даже если она приносит страдания.

Я снова берусь за письмо. Сейчас второй час ночи, папа только что умер».

Невозможно придумать ничего более простого, чем его похороны, так распорядился он сам. Харалд Григ прислал телеграмму, позвонил по телефону и попросил, чтобы «Гюлдендалу» было разрешено взять на себя расходы по похоронам. Ни у мамы, ни у кого из нас не было причин не согласиться с этим. Мы приняли это с благодарностью.

Вообще все проходило без цветов и речей. Автомобиль от бюро ритуальных услуг забрал гроб, который мы с Арилдом накрыли норвежским флагом. Этот флаг, сколько я себя помню, он всегда поднимал 17 мая. И больше никогда.