Туре Гамсун - Спустя вечность

Только самые близкие присутствовали в крематории в Арендале. Никакого пастора, никакого отпевания, но я попросил органиста, который был предоставлен к нашим услугам, сначала исполнить «Грезы» Шумана — произведение, название и мелодия которого были взяты словно из отцовской души. Мама вышла вперед, положила единственную розу на гроб и сказала несколько слов, которые были записаны на бумажке, эту бумажку она потом отдала мне.

Прощай, Кнут, и спасибо за компанию. Не всегда было легко идти с тобой в ногу. Иногда тебе приходилось ждать меня, иногда — мне тебя.

Случалось, что наши пути расходились, но так или иначе мы снова находили друг друга. Спасибо, Кнут, и прощай.

В конце церемонии исполнили «Весну» Грига, гроб опустили и все было окончено. Его воля была выполнена до конца.

Годы, последовавшие за смертью отца, не стали легче для матери и других обитателей Нёрхолма. Ее многочисленные письма этого периода отмечены унынием и тоской. Многое из того, что случилось, я знаю и из ее книг и из биографий, написанных другими, поэтому не буду следовать за нею день за днем, но остановлюсь на том, что выделяет она сама. Насколько я помню, в наши общие счастливые времена она бывала и веселой, и счастливой, и находчивой, и остроумной. Но еще с молодости она имела склонность к депрессии, меланхолии, одиночеству и задумчивости. Было ли это наследство от ее матери, всегда печальной старухи?..

На почтовой открытке с черной каймой она написала мне после смерти отца:

«Нёрхолм 4.3.52.

Поздравляю тебя с 6 октября!

Глупая формула, но я желаю тебе в этот день, как и во все остальные, чтобы в твоей судьбе появилось хоть немного удачи. Я особенно хорошо помню свое сорокалетие. Меня так угнетало, что я уже такая старая, что весь вечер я провела в лесу в полном одиночестве, разожгла костер, чтобы спастись от ноябрьского холода, сидела там и не хотела никого видеть. А теперь, в семьдесят лет, мне кажется, что с тех пор прошло совсем мало времени, так быстро оно бежит у стариков.

У меня нет денег, чтобы купить тебе подарок, который мог бы тебя порадовать. Поэтому посылаю тебе эти носовые платки, которые я подарила папе двадцать лет назад…»

Время с его тяготами, горем и заботой, часто вызывало сильные чувства и откровения, которые она адресовала и Сесилии и мне, такие, как, например, в письме, датированном: Нёрхольм, 13.3.52.

«Я получила письмо от С. о том, что Сигурд Хуль и Том Кристиансен намерены выступить с осуждением папы по радио {134} 134 …Сигурд Хуль и Том Кристенсен намерены выступить с осуждением папы по радио… — Выступление Сигурда Хуля и датского писателя Тома Кристенсена (1893–1974) по радио не состоялось. Для Норвегии это была еще слишком болезненная тема. Статью о «пронацистских взглядах Кнута Гамсуна» Хуль опубликовал в дни юбилея писателя в шведской газете «Дагенс Нюхетер» и датской «Информашон». 23 числа. Передача должна называться „От Ницше к Гитлеру“, и Хуль будет читать отрывки из „Голода“, которые должны показать, что папа был прирожденный изменник родины. Сесилия знает несколько человек в руководстве радио и прислала мне черновик своего протеста, по-моему, совершенно замечательного. Он написан с достоинством и очень убедительно, это протест верной любящей дочери. Я считаю, что она должна отправить это письмо. Неужели недостаточно той трусливой мести, которую позволил себе Хейберг в день смерти папы?

Еще до того, как я получила письмо Сесилии, я сама написала Сигурду Хулю и откровенно высказала ему свое мнение о его (и других) поведении. Так что если он после этого все-таки будет продолжать заниматься осквернением праха, то ни я, ни Сесилия в этом не виноваты. Необходимо бороться за то, что тебе кажется правильным или ты уверен, что это правильно. Можешь считать, что это бесполезно, но от уступчивости пользы еще меньше. Человек становится ущербным, находясь в этом зле, лицемерии, лжи и жульничестве, я слишком долго молчала и накопила слишком много горечи…»

Пока она работала над продолжением двух статей для немецкого журнала «Нойе Иллюстрирте» (продолжение так и не было закончено), я получил от нее письмо с почтовым штемпелем от 9.5.52.

«…По-моему, просто невозможно не упомянуть Грига. То есть имя я могу и не называть. Но его предательство, его неблагодарность и бессердечие образуют центр тяжести в папиной трагедии, именно это сделало последние папины годы такими убогими. Когда папа вышел из Психиатрической клиники с заключением Лангфельдта, он, восьмидесятивосьмилетний старик был настолько безвреден (и даже невменяем), что любой человек должен был оказать ему немного человеческого сострадания, не рискуя ничем для своих глубоко национальных чувств. Грубый отказ Грига был слишком бессердечен, тем более, что он очень обязан папе, и лично и как директор издательства. Благодаря Лангфельдту и К о, папа остался тогда один как перст, можно представить себе, как письмо Грига должно было повлиять на его гордую и уязвимую душу. Он, ничего не подозревая, написал своему другу и издателю… Ведь последнее письмо Грига содержало сердечную благодарность за то, что мы вытащили его из Грини. И уж, безусловно: пока папа сохранял ясность сознания, он вовсе не ненавиделЛангфельдта, другое дело, Григ, ведь Грига он считал своим другом…»

В силу многих обстоятельств мне трудно выразить свою точку зрения на отношения Харалда Грига с моим отцом. Они закончились так, что я просто отступил перед сильными словами и выражениями. Как я уже говорил, в отношениях со мной Григ всегда был корректен, даже дружелюбен, и во время и после войны. Правда, на это имелись свои причины, и не я единственный знал, что Григ после освобождения оказался в сложном положении, что, наверное, требует своего объяснения, ведь двое других, посаженных по тому же делу, все еще находились в Грини. Думаю, совершенно ясно, что он боялся проявить расположение к своему старому другу Гам суну и что мы с мамой с «национальной» точки зрения, возможно, даже оказали ему медвежью услугу, освободив его. Это одно объяснение, другого я найти не могу, и оно полностью соответствует мудрости, гласящей, что каждое доброе дело создает человеку врага.

И читая снова письмо мамы, которое я процитировал выше, я опять вспоминаю атмосферу того времени, подавленность, одолевавшую ее каждый день и редко сменявшуюся более светлым взглядом на жизнь.

И все-таки ничто не стоит на месте. Мне вспомнилось одно из тех поразительных событий, которые, в виде исключения, позволяют верить в добро.

За год до смерти отца газеты сообщили сенсационную новость: Кнут Гамсун выбран кавалером эксклюзивного «Общества Марка Твена». Отец оказался там единственным норвежцем в компании Черчилля, Трумена, Бернарда Шоу и других знаменитостей. Мама написала: «Это хоть немного обрадовало папу».