Виктор Петелин - Мой XX век: счастье быть самим собой

– Здесь мой Друг говорил, что все плохо в нашей литературе, что читать нечего, все бездарно и никуда не годится. Это неверно. Нельзя с этим согласиться. И вот почему. Жив Шолохов. Жив Леонов. В столе каждого из них, я уверен в этом, лежат рукописи, которые станут вехами после публикации. Как это было с Платоновым. Как это было с Булгаковым. Да и то, что выходит из-под пера наших известных писателей, существенно отличается от того, что видим мы опубликованным. Взять хотя бы «Пастуха и пастушку» Виктора Астафьева. Я читал ее в рукописи. Читал ее в журнале. Существенная разница. Взломан сам творческий замысел. Испорчен и искажен. Другое дело, что в самом замысле были некоторые изъяны, некоторая ущербность. Но ведь писатель хотел сказать не совсем то, что получилось. И когда он только что написал и дал мне почитать по старой памяти как своему редактору по «Совпису», то прямо заявил, что не упустит ни одной строчки. «До каких же пор мне будут вырезать яйца, не хочу выходить без яиц».

Я прошу прощения, что приходится мне все эти вещи говорить. Но так было. А вышел снова без яиц, то есть огромные куски рукописи выломали в редакции журнала, а потом и в издательстве. О чем это говорит? Об условиях, в которых писатель развивается. И эти условия – не на пользу литературы! Или еще один пример...

– Ты здесь говоришь совсем как парторг, – бросил реплику Друг.

– Ну и что? Я не отделяю себя как коммуниста от себя как литератора. Или еще один пример... Недавно мне рассказывал один хорошо известный в нашей среде редактор, поэтому я не буду называть его имени, об одной рукописи. Хорошая книга у NN, но есть одна глава, которая может погубить все дело. Глава о коллективизации, о репрессиях. Так все может пройти через Главлит, а эта никогда. Автор никак не соглашается ее снять. Что делать? А если мы снимем ее из производства, то и не знаю, когда она выйдет. Да, может, он и писал весь роман из-за одной этой главы, я хорошо помню эту главу, я читал рукопись. Этой главой он и добавляет что-то к той теме, которую взялся разрабатывать. И если ты ее выкинешь, то что же останется? Что нового останется в этом сочинении? Ничего. Да, но зато теперь можно этот роман «издавать к 60-летию советской власти». Понимаете, писатель сам виноват, что соглашается с теми экзекуциями, которые совершаются над их сочинениями. Я пью за нашу талантливую и большую литературу, за наших товарищей, которые делают эту большую литературу...

– Только водичкой! Только водичкой! – тянет свою рюмку для того, чтобы чокнуться, Друг.

– Да, конечно, у нас есть литература, я согласна с Отцом. Как же мы можем без литературы. Она есть, – сказала Анжела, видимо совершенно забыв о том, что только что соглашалась с тем, что литературы нет...

– Странные у нас отношения в литературе. Считаю, что правильно, что заставили переработать Астафьева своего «Пастуха». Я тоже читал в рукописи. Там столько было мерзкого и омерзительного. Все копается в дерьме человеческом. Вот посмотрите, как у Друга об отце написано, тоже много страданий испытал, много мук перенес, а где здесь копание, нет его. Значит, можно об этом же писать без этого смакования, а тут, у Астафьева, сифилис, ненужное философствование, какое-то любование грязью было. И все это необходимо было выбросить или переделать. Нельзя быть таким сладострастненьким до грязи. Не дело это русского писателя X.

Виктор Лихоносов говорил спокойно, как нечто давно продуманное, сейчас он получил лишь удобную минуту, чтобы высказать давно накопившееся. Его глуховатый голос становился еле слышным, он говорил как бы для себя или как бы про себя нашептывал эти слова, и от этого его мысли приобретали еще большую убедительность. Да и его глаза были какими-то отрешенными, светло смотрящими на мир и на своих собеседников.

Отец слушал его и чувствовал огромную силу убедительности в этих словах. И одновременно ему казалось, что не поняли его или ему не удалось высказать глубоко и правильно то, о чем он сам многие дни думал и что хотел где-нибудь публично высказать. И вот ему казалось, что представился удобный случай. Сколько раз он говорил себе: нельзя в такой разношерстной компании высказывать что-то заветное и еще не выношенное. И на этот раз был более убедительным Друг с его голым отрицанием всего сегодняшнего. Как легко все это говорить...

Долго еще обсуждали насущные проблемы собравшиеся литераторы, но время неумолимо двигалось к одиннадцати. Отец предложил Поэту намекнуть собравшимся, что пора и честь знать и дать отдых нашим заслуженным ветеранам.

«Генеральша» тут же произнесла заключение:

– Ой, ребята, такой необыкновенный вечер сегодня. Столько необыкновенных мыслей здесь высказывалось разных. Это-то и хорошо. Все мы неодинаковые, имеем свои точки зрения. И пусть у нас будут разногласия, но не будет ссоры между нами. Я пью за здоровье всех присутствующих и желаю всем вам, дорогие друзья, счастья и радостей.

Долго еще ходили друзья по набережной, смеялись, шутили, разговаривали о своих близких и знакомых по литературному цеху. Вспоминали и «лягушонка», и «генеральшу».

В этот день легли спать поздно, но, к счастью, Отец и Друг чувствовали себя хорошо, не перебрали, как иной раз бывало в такие дни.

На другой день все пошло, как обычно: играли, купались, смотрели телевизор.

Вечером Отец и Друг вышли на набережную и увидели Юру Антропова, который пожелал присоединиться к ним. Почему-то зашел разговор о Семине.

– Я сейчас очень холодно с ним здороваюсь, – сказал Антропов. – Он очень подло повел себя в одной истории.

– А что такое? – одновременно спросили Отец и Друг.

– Да как же? Я вам не рассказывал?

– Нет.

– В прошлом году я лежу на пляже и читаю повесть Трифонова «Дом на набережной». Как раз он вылезает из моря и спрашивает: «Вы читаете Трифонова?» – «Да», – говорю. «Ну и как?» – «Не могу вам ничего пока сказать, я еще не дочитал». Ничего он тогда не сказал, а я пожалел о своей откровенности. И вскоре был какой-то пленум, и подходит ко мне Трифонов и говорит: «Юра, о какой интеллектуальной мафии вы говорили Семину?» Я опешил. Надо было как-то выкручиваться. «Я не знаком с Семиным, а потому я не мог ему говорить ничего подобного». Как-то встретились с Семиным, он бросился ко мне, а я холодно ему говорю: «Не могу вам руки подать, вы доносчик». – «Ой, как же так получилось, не знаю. Я напишу Лимонову в Америку, а он напишет Трифонову». И действительно, вскоре подходит ко мне Трифонов и говорит: «Юра, действительно вышло недоразумение. Считаю конфликт исчерпанным». Надо же мне было как-то выкручиваться.

Целуем.

16 мая 1978».

Примечание. На этом «расшифровка» «Записок», видимо, закончилась. Наступило время серьезной работы, на эту игру уже не было времени. А жаль. Много интересного осталось незафиксированным, хотя бы в такой форме. Здесь упоминаются «генералы», генерал-майор Петр Яковлевич Пастухов, фронтовик, орденоносец, и замечательная женщина Ольга Борисовна Власенко, директор завода, получила орден Ленина до войны, фронтовик, подполковник, получила тяжелейшее ранение в ходе фашистской танковой атаки, но в конце жизни стала писать книги, а Олег Михайлов, блестящий редактор, стал их править, отсюда в этих «Записках» автор чуть-чуть иронически относится к ее литературным занятиям. Вспоминаю прекрасный эпизод: я стал собирать деньги на издание книги «Михаил Булгаков» за свой счет; Ольга Борисовна позвонила мне и предложила свою тысячу. Книга «Михаил Булгаков» вышла в издательстве «Московский рабочий», но эта тысяча Ольги Борисовны и Петра Яковлевича незабываема.