Виктор Петелин - Мой XX век: счастье быть самим собой

<16.11.78> (Датируется по штемпелю на конверте.)

Примечание. Речь идет о книге «Алексей Толстой». ЖЗЛ. М.: Молодая гвардия, 1978.

«Дорогой Виктор Васильевич!

В Голицынской обители, в тишине, в благодатной размеренности и раздумчивости работаю, а вечерами неторопливо и так же раздумчиво читаю «Судьбу художника». Сегодня я на 321-й странице и с сожалением вижу, что скоро конец.

Книга заметно отличается от жэзээловской – тут много нового материала, много уточняющих сведений, фактов, размышлений.

Не знаю, кто в этой книге лучше – автор или герой: настолько они спаяны единством размышлений, радостей и тревог за судьбу родины, беспредельной нашей России. Герой дорог любовью к России и теми заботами, которые отошли в историю, но были устремлены в будущее. Автор дорог любовью к России, к своему насквозь русскому герою и своими заботами и размышлениями сегодняшнего дня, которые он не отрывает от прошлого, не вычленяет их в самолюбивой отдельности и неповторимости своего времени, но, как настоящий историк и талантливый писатель, обладающий редким среди нас чувством историзма, вводит их в непрерывный поток времени, который мы условно делим на прошлое, настоящее и будущее. Замечательна эта Ваша слиянность с героем, естественна, органична. Иногда в размышлениях Вы так едины, что, не будь кавычек, не различил бы, кто говорит.

Тема Родины тут, видимо, главная. Родины и личности. Русский интеллигент и Россия. Чувство гражданской ответственности не только за то, что есть, но и за то, что было, что будет... И не только в России – во всем мире. Удивительная эта черта особенно характерна для русского писателя. Пушкин, Лермонтов, Толстой, Достоевский, А. Толстой – все они в своих духовных устремлениях настолько русские, что выходят за национальные рамки. Впрочем, это уж так всегда: действительно интернациональным писателем может быть только истинно национальный писатель. Во всяком случае вклад такого писателя в мировую культуру весомый. Хотя, конечно, освоение его творческ. наследия связано с серьезными трудностями. Вот Кольцова и Твардовского, например, переводить трудно, а Вознесенский с Ахмадулиной идут на любых языках.

Но я отвлекся в какую-то нелюбимую сторону мудрствования, извините, нечаянно вышло.

Хочется еще сказать о Вашей глубоководности, то есть способности глубоко погрузиться в минувшее, достать дна, как говорили у нас на Волге.

Я ведь много читаю в общем, и знаю книги, написанные изящно, мастерски, но именно таким книгам почему-то не хватает глубины, у их авторов короткое дыхание. Едва нырнет, как через минуту выныривает на поверхность и торопливо хватает воздух.

А у Вас есть и мастерство, есть «читабельность», как говорят журналисты, мечтающие стать писателями.

Много в книге интересных людей: А. Белый, С. Есенин. А. Дункан, А. Кусиков, А. Блок, Н. Крандиевская, В. Шишков, ред. «Нового мира» Полонский, Вс. Рождественский и др. Это живые люди, хотя их образы порой набросаны кратко – эскиз, сценка, небольшая картинка, но характерная, громкоговорящая, такая, что человек или виден, или верно угадывается. Побей меня бог, если Вы не будете писать т. н. чистую прозу. Запомнились некоторые точные и глубокие замечания, сказанные как бы мимоходом. Например, о крутых временах, когда государство трещит и рушится, но находятся люди, которые не поддаются панике и становятся еще деятельней, изобретательней, талантливей. В эти-то времена и экзаменуется народ! Или о первых неделях революции. «Десятки лет Россия в основной своей массе спала, а теперь проснулась и потянулась к политике. А опыта не оказалось...»

Оч. кратко и хорошо сказано о работе Толстого над статьей «Народоправство». И о патриотизме истинном – когда родина порабощена. О рождении замысла пьесы «Горький цвет». Или обращение к образу Петра I, первоначальные попытки понять новые перемены через этот образ. Точно замечание: «Люди по своей природе консервативны, они лелеют свои привычки, обычаи, сложившийся образ жизни».

Опять пошел я не по той дороге, начав перечислять все то, что мне особенно по душе. Разве перечислишь, когда нравится вся книга! Хреновый я критик, Виктор Васильевич. Но зато читатель хороший, не утративший способности радоваться удачам своих друзей. Не завистливый я, и за это себя хвалю. Да и Вам, поди, приятно: вот, мол, какой человек – прочитал мою книгу и не позабыл похвалить... себя!

Тридцатые годы А. Толстого тоже даны оч. хорошо, не говоря уже о кануне войны и военных годах, когда он поразительно много работает. Завидно! Вот бы так научиться, а? И ведь граф, голубая кровь! А жизнелюбие какое, энергия!

Это – урок нам, пишущей братии, интеллигентам в первом поколении. Хорошо, что Вы написали эту книгу, она заставит задуматься любого, внимательно прочитавшего ее, а писателя в особенности.

Но и вред, конечно, есть. Я вот написал тут по легкомыслию за две недели пять глав, а сейчас, после Вашей книги, вижу, что две главы можно зачеркнуть, а остальные три надо переписать. А ведь у меня семья, дети. На что Вы нас, моложавых писателей, толкаете!

И все-таки – спасибо Вам. Дай бог сотворить еще такую книгу.

Будьте здоровы и благополучны.

Отсюда я выезжал на заседание парткома, и очень продуктивно <...>

P. S. Здесь такие белые снега, что увы и ах! В Москве сроду не было, а в моих Люберцах и подавно. Скоро вот домой (через 9 дней) и жалко.

15.02.80 г.».

«Дорогой Виктор Вас!

Поскольку я без голоса и позвонить тебе не могу, решил вот написать.

Извини, что в поликлинике я напугал тебя своим шипением – как змей болотный: ши-ши-ши. Или как гусь встретил у двери шипом.

Два дня назад купил твою книжку « Россия – любовь моя», читать начал еще в метро, а потом в автобусе, порадовался твоей верности русским нашим истокам, общим нашим заботам, а потом дошел и до статьи о нашем дорогом тов. Жукове. Очень было приятно.

Я немного знаком с обеими статьями по первым их публикациям, в «Правде» и «Роман-газете», но они, кажется, поправлены (или это в книге они выглядят иначе?), а вторая расширена за счет разбора повести «Одни». Очень я рад, что из сборника ты выбрал именно эту повесть, прочитал ее внимательно, без предвзятости (как Вал. Солоухин) и истолковал ее именно так, как она была задумана и исполнена.

Да, солдат (недавний крестьянин, колхозник) Прохоров в определенной мере носитель основных черт русского национального характера. Он не претендует на лидера, он просто берет заботу о других на себя, кормит их, бережет, ведет с оккупированной территории к себе домой, не думая о благодарности за это, не возвеличивая себя. Гуманист (лучше сказать, человеколюбец) по своей сути, он не может иначе, и сны он видит другие, отражающие заботу и тревогу о своих спутниках, и не мечтает он о посмертной славе, не видит себя вожаком мирового табора и т. д.