Александр Половец - БП. Между прошлым и будущим. Книга 2

— А с сольными концертами не выступаете?

— Нет, на это совершенно не остается времени: дирижирование, симфоническая деятельность поглотили меня до основания.

— И еще, наверное, где-нибудь преподаете? — но и здесь моя догадка не подтвердилась:

— Нет, к сожалению, сейчас нет. Но тяга к этому у меня есть. Одно время я периодически преподавал на международных дирижерских курсах имени Тосканини, вел так называемый мастер-класс. Есть оркестры, с которыми я чаще других встречаюсь — в Германии, например, в Японии. Собираюсь в скором времени в Берлин ехать — с Берлинским симфоническим оркестром буду работать. А в России работаю в Москве с двумя оркестрами: один из них — бывший симфонический оркестр Всесоюзного радио, теперь он называется Оркестр имени Чайковского, почему-то такая вот трансформация названия; и второй — Российский национальный оркестр, им руководит Плетнев.

Я слышал, что они приезжали сюда, в Америку, и играли в Лос-Анджелесе. И еще я слышал, что ваш новый соотечественник, профессор Маргулис, выступал с ними. В последние годы я работал с оркестром Санкт-Петербургской филармонии, а недавно — еще с одним симфоническим оркестром. Должен сказать, что оба оркестра совершенно замечательные.

Ну, а теперь о Локшине, — Баршай говорил настолько увлеченно, что перебить его хотя бы для уточняющего вопроса казалось просто немыслимым. — Это замечательный композитор! Короче говоря, это один из самых выдающихся русских композиторов. Я его ставлю в один ряд с Чайковским, Шостаковичем, Мусоргским — вот так! Он писал музыку невероятной красоты и драматической наполненности. И был он при этом большим знатоком литературы, хорошо разбирался в ней, чувствовал слово, прекрасно знал поэтов — и поэтому выбирал достойные тексты. Он оставил после себя одиннадцать симфоний. Причем десять из них — на слова.

А какие былиунего авторы! Например, Первая симфония — она названа «Реквием» — для хора и большого симфонического оркестра: текст — на латыни, и целиком. Впервые, между прочим, целиком: до этого текст был вписан в музыку — даже у Моцарта — частично; Вторая симфония — «Греческие эпиграммы»; Третья симфония — на стихи Киплинга; Четвертая, единственная без слов; Пятая — «Сонеты Шекспира»; Шестая — на стихи Блока; Седьмая — японские поэты XI–XIII веков; Восьмая — «Песни западных славян» Пушкина; Девятая — на стихи Л.Мартынова; Десятая — на стихи Н.Заболоцкого.

— И все они были исполнены? — наконец, удалось мне вставить вопрос.

— Нет, не все…

Здесь снова заговорил Владимир:

— 7-я и 10-я были выпущены мной на компактных дисках: я купил права на них у фирмы «Мелодия». У меня есть мои переводы текстов на английский. Папа уедет на следующей неделе, и я вам непременно привезу все, что выпустил. Записаны все они были там, их Московский камерный оркестр играет. Это все записи 1970-х годов.

— С большим, большим трудом мне удавалось пробить их исполнение, — вспоминает музыкант. — В одном из шекспировских сонетов есть такая строка: «Измучась всем, я умереть хочу…» Локшин к цензору идет, в Министерство культуры, а тот его спрашивает: «Это что, намек на нашу действительность?»

Баршай умолк, что-то вспоминая, и я немедленно использовал редкую возможность, не перебивая, спросить его:

— То есть придирались не к музыке — к текстам?

— К текстам — прежде всего! Локшин отвечает чиновнику: «Да никакой это не намек! Во-первых, это написано триста лет назад, и притом — в Англии». «А, в Англии… Тогда ничего!» — и цензор подписал разрешение. А вот на стихи Киплинга не разрешили исполнить. «Киплинг — идеолог империализма». Меня уговорил замдиректора филармонии, мой соученик, пойти послушать. Позвонили композитору: «Не согласились бы вы сыграть перед художественным руководителем филармонии?»

Приехали к нему, он сыграл. К чести худрука, он понял, что это нечто значительное — он так и сказал: «Вы написали очень значительное сочинение, очень впечатляющее! Вот если бы только не Киплинг!» Локшин говорит ему: «Киплинг? Но ведь он же не запрещен! Вы можете в книжном магазине купить его книгу, она продается». А тот говорит: «Одно дело — пойти в магазин и купить Киплинга, чтобы читать, а другое дело — петь со сцены, да еще хором. Это уже пропаганда!

Но я могу предложить выход. Все равно это написано по-английски — уберите имя Киплинга, назовите любого другого поэта, и мы симфонию оплатим. Но только забыть про Киплинга! И еще одно условие: чтобы вместо Индии был Вьетнам, а вместо английских солдат — американские. Тогда я гарантирую Ленинскую премию за это произведение». И Локшин ответил ему: «Я так и знал, что вы придумаете непреодолимое препятствие». На этом дело и кончилось.

— Вы говорите, что многое приходилось пробивать. А на каком это решалось уровне у музыкантов — я слышал, в отдел культуры ЦК надо было идти?

— И в отдел культуры ЦК — тоже… Но не только. — Баршай опять задумался. Молчал и я, не мешая гостю вспоминать.

— Затем, помню, — спустя несколько мгновений заговорил он, — симфонию Локшина на стихи Блока: они опять не разрешили. «Это же Блок, советский поэт!» — «А у Блока есть разные стихи…» Вы, мол, выбрали не те. На японские стихи разрешили — и симфония исполнялась. И на Заболоцкого разрешили. На Мартынова только один раз было исполнено в Союзе композиторов, а больше — нет.

— Как интересно! — вырвалось у меня совершенно искренне. — К сожалению, я вообще не знаком с творчеством этого композитора…

— Что и не удивительно: практически он почти не исполнялся, а на Западе его вообще никто не знает. Но его время настанет. Настанет! — уверенно произнес Баршай. — Когда его Первая симфония, «Реквием», была запрещена к исполнению, он пошел к своему школьному товарищу Хренникову. Они учились вместе у Мясковского, а тот говорит ему: «Знаешь, Шура, мы же с Боженькой — на вы…» И то же самое посоветовал: измени текст, сделай русский текст — и все пройдет. Локшин передал этот разговор Шостаковичу, а тот сказал ему: «Ни в коем случае! Ждите — год, два, десять, тридцать лет ждите!» Как пророчество это было. Потому что через тридцать лет я «Реквием» впервые исполнил. В Париже…

— И вы часто включаете его в свою программу?

— По возможности — да.

— Володя, — обратился я к сыну Баршая, — а как сюда эти записи на диски пришли? И потом: вышли диски — что дальше?

— «Мелодия» имеет эксклюзивный контракт с фирмой «Би-Эм-Джи», — рассказывал Владимир охотно и с заметным энтузиазмом. Я знал, что американское преуспеяние его имеет совсем другие основания и другие корни: он, как выяснилось уже здесь, оказался замечательным коммерсантом. И все же — музыкальные диски! А Володя, тем временем, продолжал: — Они, россияне, не имеют права никому другому продавать записи. Я — единственный, кому «Мелодия» их продает, с благословения той же «Би-Эм-Джи». То есть я купил разрешение на Локшина, и год назад вышел его первый компакт-диск. Моя компания называется «Лорел Рекорд». Наш дистрибютор — «Тауэр Рекорде», крупнейшая торговая фирма. И диск понемножку продается. И второй диск, который я выпустил, — последний концерт Рихтера с симфоническим орестром. Папа с ним записался четыре года назад, когда Рихтер последний раз выступал с оркестром в Японии. Наш диск вышел этим летом. А сейчас я от «Би-Эм-Джи» получил разрешение на ряд старых записей. Чтобы выбрать нечто интересное, надо ехать в Москву — прослушивать записи.