Александр Половец - БП. Между прошлым и будущим. Книга 2

…Дальше все стало закручиваться по спирали — трагической и необратимой.

— Проснулись все недомогания, — рассказывала мне уже сама Ольга. — Обнажились все уязвимые места — одно за другим. Стали отказывать легкие, почки, печень. Открылась язва — и за ночь ушло два литра крови. Хотели сделать переливание — потребовалась справка о группе крови. А где ее взять?

Все же достала ее Оля — но российской справке не поверили. Пытались установить группу на месте, анализом — так ведь крови и так мало осталось, не идет она — и все тут!

И все тут…

Дочь Гладилина, Алла, почти все это время оставалась в больнице, выполняя роль переводчика с французского. И на французский. Она-то и объясняла врачам, чем был болен Булат раньше: похоже, они поначалу не знали даже, что была операция на сердце, хотя шов на груди вроде бы достоверно свидетельствовал об этом. Был еще какой-то мальчик, видимо, из посольских — он дежурил по несколько часов в день.

Потом на госпиталь обрушилась лавина звонков из Москвы — МИД, Министерство культуры, Союз писателей…

И из французских учреждений, в том числе правительственных: кажется, тогда только стало доходить до госпитальных служащих, кто оказался их пациентом.

Последние три дня, когда положение стало казаться безнадежным, дали легкие наркотики — и Булат спал. Он так и не проснулся — к вечеру 12 июня, когда перестало биться его сердце. В российском посольстве в эти часы шел прием, посвященный введенному ныне празднику — Дню России. А разговоры там только и были о Булате.

Надо же — такая судьба: родился в день, совпавший два десятилетия спустя с днем, назначенным для празднования Победы, к которой и он успел приложить руку. Три года — от звонка до звонка. Умер в объявленный ныне праздник — День России.

Дни, когда положено праздновать, назначаются властью. Всенародное горе не объявляют. Его не назначают, оно просто приходит, заявляя само о себе слезами, застывшими в глазах людей. Как сегодня — когда не стало Булата Шалвовича Окуджавы.

Ольга последние сутки вообще не отходила от постели мужа, ночевала там же.

— Не стало Булата… — телефонная связь с Парижем была великолепной, и я мог различить малейшие интонации голоса Гладилина: звучал он отрешенно, замолкал, а потом, торопясь, вдруг переходил к каким-то деталям, казавшимся сегодня уже совсем незначимыми и необязательными: что-то о только что закончившейся медицинской страховке, о российском торгпреде, активно пытавшемся помочь с ней.

А я, уже не очень вслушиваясь в эти подробности, вспомнил вдруг, с какой нежностью они — Булат и Гладилин — всегда отзывались друг о друге…

— Будешь говорить с Толей — мои ему поцелуйчики! — не раз приходилось мне слышать эти слова…

«Я хотел бы жить и умереть в Париже…»

Написано это почти три четверти века назад. Автор слукавил, добавив следующей строкой — «если бы…».

Говорят, очень хотел жить в Париже Владимир Владимирович Маяковский — но не дали. Не позволили.

Окуджава не хотел. И тем более — умирать на чужбине. Выезжая за рубеж, он весь был в России — и с Россией. Я помню, как здесь, в Лос-Анджелесе, жадно просматривал он российскую прессу, ощущая прямую свою причастность к судьбам страны, ее будущему.

И я помню, какая брезгливость звучала в его голосе, когда говорил он о поднявшейся вдруг с самого темного дна мутной и страшной в своей неожиданности фашистской нечисти. В России! — столько претерпевшей от нее — ведь полвека не прошло, ведь живы еще свидетели, живы…

Много чего вспомнится — не сейчас, позже, когда притупится острота этой невероятной утраты. Когда стихнет боль. Когда пройдет время.

Когда пройдет время, Булат будет в нем отдаляться от нас — от всех, кто имел счастье называть себя его современником.

Тем, кто был ему при жизни близок, не однажды вспомнятся часы, проведенные с ним рядом. Другие будут слагать истории с его участием, не всегда достоверные, но непременно почтительные и добрые.

Перемежаясь с правдой, они станут частью мифологии, начало которой положено было четыре десятилетия назад — с появлением его первых стихов, первых песен, первых магнитофонных записей.

А он, окруженный легендой, Он всегда будет оставаться в нашей памяти таким, каким мы знали его и каким был он в действительности. Он всегда будет для нас жив.

Он всегда будет с нами.

Мы не раз еще обратимся к образу Булата Шалвовича Окуджавы, к его творчеству. Теперь придется говорить — к творческому наследию. Помню, в его приезд к нам в 91-м, ровно 6 лет назад, он выступал сначала на Восточном побережье — в Нью-Йорке, в Бостоне, еще где-то, потом у нас в Калифорнии — в Сан-Франциско, Лос-Анджелесе…

Последней намечена была встреча в Сан-Диего. Ее по каким-то причинам отменили, и высвободился вечер, в который собрались у меня дома; сюда Окуджавы переселились из гостиницы, завершив отношения с антрепренером, спланировавшим поездку. Набралось человек сорок, может быть, больше.

У меня сохранилась видеозапись этой встречи. Булат пел под фортепианный аккомпанемент сына, помогал себе гитарой. Пел — как никогда много, почти не отдыхая. И только иногда, пристроив инструмент на коленях, положив на деку правую руку и слегка наклонившись вперед, он, прикрыв глаза, читал стихи. И отвечал на вопросы. И шутил.

Через три-четыре дня предстояла операция на открытом сердце — это мы уже знали почти наверняка.

Хотя сердце поэта было открыто всегда.

— под последние аккорды произнес Окуджава.

У меня перехватывает горло, когда я вспоминаю слова, завершившие его выступление в тот вечер.

— Смог! — хочется мне прокричать так, чтобы слышали все те, кто когда-нибудь аплодировал ему из зала, кто просто читал его книги или внимал его записям. И чтобы услышал он: «Главная песенка» сложилась сама — из сотен, созданных вами, Булат Шалвович, и каждая из них могла быть для кого-то из нас главной. Она и была. И остается.

В эти дни несколько раз говорили мы по телефону с живущим в Вашингтоне музыковедом, составителем самого первого песенного сборника Окуджавы, Владимиром Фрумкиным. Уместно привести здесь его рассказ.

— В нынешнем году исполнится ровно 30 лет, как мы познакомились с Булатом Шалвовичем. Я встретился с ним, чтобы подготовить его первый музыкальный сборник, который планировало выпустить издательство «Музыка» в Москве. Вроде бы начальством был дан зеленый свет — на сборник из 25 песен, с нотами, которые я записал, с предисловием и т. д. Окуджава очень помогал при подготовке книги: давал тексты, напевал мелодии.