Александр Половец - БП. Между прошлым и будущим. Книга 2

Мы подружились… Но сборник в конце концов запретили, и об этом я написал в американском выпуске, изданном «Ардисом». Я счастлив, что смог сделать эту работу, запечатлевшую огромное явление русской культуры. Булат начал движение свободной песни в России — независимой, свободной от «советчины», от стереотипов и идеологии — и не только в словах, но и в музыке. Он создал совершенно неповторимый музыкальный стиль, принес свою интонацию, которая была настолько необычной, что казалась властям подпольной. Между прочим, из-за мелодии прежде всего они не пропустили сборник в печать — а ведь я выбрал песни, тексты которых уже были напечатаны.

Но с музыкой они выглядели в глазах властей возмутительно — поскольку приходилось признать сам факт неофициальной песенной культуры: песни Окуджавы звучали по квартирам, маленьким залам — и безо всякого разрешения свыше. Это было обвинительным актом советской массовой песне — ее придуманности и фальши.

Окуджава был одним из первых деятелей российской культуры, которые вернули русской речи, русской поэзии теплоту и человечность, — и это стало замечательной заслугой его перед русской культурой.

Не кладя трубку, я набрал бостонский номер Наума Коржавина, замечательного поэта, одного из ближайших друзей и соратников Окуджавы.

— Я знал, что он болен, что с ним нельзя было поговорить в эти дни, но Булат все равно был со мной всегда рядом — и особенно, когда я думал о литературе. Как бы сложно ни складывалась судьба в эмиграции для меня, он ее буквально скрашивал. «Но погоди, это все впереди…» — помнишь эти строки? Они помогают жить.

«Это все» стало частью меня. Я был рядом с Булатом при всем его творческом пути. Он был для меня одним из тех, кто дал мне в этом мире подпорку — и этими словами тоже. Мир опустел для меня. В значительной степени… Ушла эпоха.

Коржавин замолчал. И после добавил: «В общем, что еще говорить, сам понимаешь…»

Евтушенко, на лето поселившийся в Переделкино, от всех интервью и комментариев, за которыми обратились к нему из российского телевидения, из газет и журналов, отказался.

— Не могу, просто не в силах, веришь, — говорил он мне приглушенно, и в голосе его была какая-то спокойная обреченность. — Ну, знали мы все, что слаб он, что все может произойти — и настолько оказались неподготовлены к мысли, что нет его больше… Я то и дело подхожу к калитке его дачи: там сейчас масса цветов, люди все время приезжают и оставляют цветы. Очень много простых полевых цветов — ромашки, васильки, еще какие-то… И портрет его на калитке — один из последних. Я взял из его садика ветвь сирени домой…

Значимость человека, по-моему, определяется по той пустоте, которая возникает, когда он уходит… Мы даже не могли предположить, как много на самом деле Булат для нас значил. И сейчас, ну невозможно представить, что его больше нет… только теперь начинает доходить до сознания это.

Наши писатели — они далеко не едины, они страшно разобщены — по союзам, по группам, но все, буквально все сходятся на любви к Булату. В свое время партийные идеологи заявляли, что песни Окуджавы пошлы. На самом же деле он всегда противостоял пошлости: сначала пошлости партийно-номенклатурной идеологии, потом пошлости воцарившегося в стране беспредела…

Гражданская панихида по Булату Шалвовичу Окуджаве состоялась 18 июня 1997 года в помещении Театра имени Вахтангова; отпевание и похороны, на которых, по просьбе вдовы, присутствовали только близкие — 19 июня.

Булат Окуджава похоронен на Ваганьковском кладбище.

Июнь 1997 г.

Посвящено Д. А. Половец

Есть то, что всегда с нами, оставившими Россию в разное время и по разным причинам, навсегда. Это язык, на котором мы научились говорить с самого рожденья и который сохраняется для нас — на каком бы языке впоследствии мы ни говорили, — Первым. Здесь, в зарубежье, он держит наше сородство с замечательными явлениями русской культуры, с ее выразителями — и прежде всего, с литераторами.

Встречи с ними — всегда дорогие подарки для нас. Праздники. А для меня — особенно когда случалась возможность не только присутствовать на выступлениях Беллы, но провести с ней и Борисом вечер-другой у себя дома. В нечастые приезды Беллы и Бориса в Калифорнию было именно так. Сегодня я достал из альбома свои домашние фотографии восьмидесятых годов и сравнительно недавнюю — конца девяностых: на них Беллу и Бориса окружают Вячеслав (Кома) и Светлана Ивановы, Вениамин Смехов, Владимир Паперный, его мама — «новомировка», литературовед Калерия Озерова…

Я и в Москве редко упускал возможность встретиться с Беллой и Борисом. Иногда у них дома — тогда еще — на Аэропортовской, а бывало, и путешествуя в автомобиле по городу… Сохранились у меня и эти снимки. И всегда после таких встреч оставались в душе необычайное тепло и свет, исходящие от Беллы, гордость, что вот — удалось оказаться одним из первых, кто услышал ее новые стихи.

Горько сознавать сегодня, что новых стихов Беллы уже не будет.

Я помню, как нежно Булат произносил её имя, когда случалось ему в моем присутствии звонить Белле и Борису по телефону. И совсем не случайно первая российская Государственная премия памяти Булата Окуджавы была присуждена именно Белле Ахмадулиной. Трудно сегодня судить, много ли эта премия прибавила к перечню наград замечательной Беллы, в числе которых был и скромный Диплом нашего Американского культурного фонда Булата Окуджавы, врученный ей — тоже первой — в Домике Булата в Переделкине…

Не стало Беллы…