Александр Половец - БП. Между прошлым и будущим. Книга 2

В России много инженерных умов, которые смогут придумать, как на военном заводе сделать замечательную детскую коляску — не хуже, чем английскую какую-нибудь. В конце концов, можно украсть, как всегда, или попросить — и Запад нам предоставит эти технологии, для изготовления кастрюль и прочей ерунды. Ну, естественно, будет уточнение финансовой системы, взаимоотношение доллара и рубля. В порядке шутки: недавно я услышал анекдот. Армянское радио спросили, какая разница между рублем и долларом? Ответ звучал: ровно доллар!

— И ты ввел бы какие-то ограничения на валюту — или доллар свободно бы «плавал», отражая свою истинную стоимость?

— Ты же понимаешь, я не специалист, но поверь, у нас есть немало честных и грамотных людей, просто сейчас они не у дел… Они бы знали, как поступить с долларом, со всей нашей банковской системой. У меня всюду и всё бы решали специалисты. Вот тебе моя программа, которая сегодня кажется нам комичной. Но эту программу я написал бы на листочке бумаги в первые пять минут своего дилетантского пребывания на посту президента.

И поначалу привлек бы для исполнения её только одного профессионала по имени Егор Тимурович Гайдар. Я бы ему этот листочек показал и сказал: ты можешь это сделать? А он сказал бы: это я могу завтра, это я могу послезавтра, это я смогу в течение 500 дней, а это я могу в течение десяти лет.

Я бы ему поверил, потому что, повторяю, он профессионал высшего класса, и я бы дал ему всю полноту власти. Это первое. Ему — как человеку, уже однажды спасшему Россию в самый тяжелый её момент.

— А уже на втором этапе — по лозунгу Бахчаняна: «Всю власть — сонетам!» — подсказал я.

— А насчет сонетов у меня есть Юра Ряшенцев, он их напишет мгновенно. Так что я как президент буду в порядке. Кстати, Вагрича я с удовольствием пригласил бы оформить эти сонеты. Видишь — программа у меня есть!

— Сегодня я получил забавную рукопись и уже успел ее прочесть. Там обсуждается идея одного профессора из американского университета — как вывести Россию из кризиса на долгие годы, а может быть, навсегда: предлагается Америке купить у нее Сибирь. Причем, профессор утверждает: в России много симпатизирующих этой идее людей. И у него тут же приводятся выкладки: он рассказывает, сколько триллионов должны заплатить за эти земли, на что и куда они пойдут, и какая польза будет от этого России.

Этими деньгами, утверждает он, Россия сможет погасить все задолженности, восстановить промышленность, обеспечить работой миллионы людей и т. д. А Америке это выгодно, потому что одно только потребление товаров россиянами создаст в Штатах несколько миллионов рабочих мест. Всем выгодно, всем хорошо — но ведь не отдадите Сибирь! — со смехом заметил я. — Ну, ты же — не отдашь Сибирь?

— Нет, конечно! — тоже смеясь, ответил Марк. И сразу же стер улыбку. — Менталитет российский несколько иной… И этот профессор, сколько бы он ни придумывал своих утопий, он столкнется всё с тем же: «Да не нужны нам ваши деньги!», «Да подавитесь своими миллионами!»

Другое дело, что эту идею можно упаковать в любую обертку. В Нью-Йорке, как известно, пол-Манхэттена принадлежит японцам, если не больше, — слышал я. Так или иначе, но Америке это было бы выгодно, наверное. Вам, может, стоит пойти этим путем. Нормальным, цивилизованным. Если есть люди, которые могут инвестировать в Сибирь…

— Никто из американцев ни копейки не инвестирует в Сибирь до тех пор, пока там царит нынешняя власть!

Марк, видимо, другого ответа и не ждал.

— Ну, конечно, — я же говорю о том времени, когда не геращенки… Всегда нужно помнить, что Россия это не Остап Бендер, это — Корейко и это Шура Балаганов, чуть-чуть Паниковского и совсем мало, ничтожное количество остапов бендеров. Как только предложат: «Ну давайте, мы купим у вас Сибирь!», у нас встанут сразу же миллионы людей и скажут — вы нам сначала верните Аляску за ту же цену, за какую у нас купили. Не веришь? Приезжай в Москву, поживи у меня, поговори с людьми. Кстати, квартиру я недавно сменил, место роскошное на самом Арбате…

— Марик, ты приглашаешь меня пожить в Москве после всего, что я от тебя услышал?!

Выходило, действительно, забавно — и мы рассмеялись. Беседа наша зашла в тупик — ни я, ни он новых идей не имели, а хозяин ресторана уже открыто дремал в своем углу. И мы оставили его гостеприимное место, чтобы на другой день встретиться за кулисами сцены, где Театр у Никитских ворот давал своё представление на радость русскоязычным жителям Южной Калифорнии.

Вот такой разговор произошел у нас с Марком Розовским — режиссером, актером, сценаристом, писателем. О театре? Да, и о нем. Но больше о том, что к искусству имеет, скажем, не самое прямое отношение. Разве что к театру абсурда — участниками которого стали сегодня, помимо своей воли, миллионы статистов. Надолго ли? Покажет время.

1998 г.

Доктор исторических наук профессор Мариетта Чудакова хорошо известна прежде всего как исследователь одного из самых сложных периодов российской словесности — 1920-х годов нашего столетия. Читающая публика знает ее как незаурядного публициста, автора статей в центральной советской прессе на самые острые, злободневные и необязательно литературные темы. Поэтому знакомство с нею казалось мне чрезвычайно интересным.

К сожалению, первая наша встреча здесь, в Калифорнии, происшедшая примерно год назад в гостиной Ольги Матич и Алика Жолковского (в силу профессии, должности, да и вообще по общительности своего характера устраивающих время от времени литературные рауты), ограничилась самым коротким и незначительным разговором — тем, что американцы называют «смол ток».

Зато в последующий ее приезд мы условились о встрече заранее — на день, когда она завершила курс, который вела в Калифорнийском университете. И когда до отлета в Нью-Йорк, откуда она возвращалась в Москву, оставалось меньше суток…

…Итак, в необычно прохладный для нашего города октябрьский вечер, после короткого визита в художественную галерею, где проходил вернисаж картин приехавшего из России художника, мы сидели во французском кафе и выбирали что-то из меню — не всегда понятного для меня (поскольку большинство пояснений к отпечатанным по-французски названиям блюд было набрано мелким шрифтом, нечитаемым в полумраке зала), а для москвички и вовсе экзотического.

Пока официант (наверное, уместнее было бы назвать прислуживающего нам паренька, намеренно, как мне показалось, утрировавшего свой французский акцент, — гарсон), приняв заказ, записывал что-то в блокнотик, я, с согласия моей собеседницы, включил портативный магнитофон на запись и, развернув тонкий шнур провода, придвинул вплотную к ее столовому прибору крохотный микрофончик — в надежде избежать стороннего шума, состоявшего, главным образом, из обрывков чужих разговоров, доносившихся с соседних столиков.