Александр Половец - БП. Между прошлым и будущим. Книга 2

Для начала я попросил ее представиться читателям «Панорамы» и рассказать, что привело ее в наши края. В «знойную Калифорнию», как шутя выразился я…

— Начнем с того, что Калифорния оказалась совсем не знойной. Когда в самолете сказали, что температура за бортом около 40 градусов по Цельсию, я пришла в ужас и решила, что мои занятия отменяются. Но выяснилось, что жара здесь совершенно не чувствуется, и можно идти по улице, ее не замечая. А это уже располагало к жизнерадостным мыслям.

Я была приглашена сюда университетом Южной Калифорнии в качестве так называемого «визитирующего профессора». Университет приглашал меня и моего мужа. Мы решили поделить семестр на двоих, чтобы не слишком долго отсутствовать дома. Я — профессор Литературного института кафедры советской литературы. В Америку впервые была приглашена прошлой весной, в Стэнфорд. Затем некоторое время была в летней школе в Мидлберри, потом на две недели ездила на конгресс славистов в Чикаго.

— Сейчас по всем штатам можно встретить ваших земляков, начавших открывать для себя заграницу, — заметил я.

— О себе-то я не могу сказать, что не подозревала о существовании «заграницы». Но за других я рада — рада за появившуюся у них возможность, за благо и счастье видеть мир. Ведь это — неотъемлемое право нашей жизни. Путешествовать означает продлевать свою жизнь в пространстве, и те, кто лишают нас этого права, просто очень плохие люди.

— Сейчас нередко слышишь: ситуация в стране меняется столь стремительно, что даже двухнедельного отсутствия вполне достаточно, чтобы не узнать ее по возвращении. Не могли бы вы прокомментировать это?

— Да, быстрота изменений стала очевидной где-то осенью 1986 года. А дальше ускорение шло все быстрее. Менялся идеологический и политический облик страны. Буквально ежедневно менялось политическое сознание людей, что было сразу отмечено социологами. В одном из своих докладов в прошлом году я, руководствуясь исключительно интуицией, сказала, что изменения идут с головокружительной быстротой. Сидевшие в зале социологи тут же подтвердили это фактами. Но и экономический спад в стране идет с той же головокружительной быстротой.

И это движение было настолько интенсивным, что каждый раз, собираясь написать фразу, я сознавала, что она уже тривиальна.

Я занимаюсь литературой 20-го века, что очень близко к феномену советской власти, и поэтому у меня постоянное ощущение, что моя мысль устаревает находу. Ты только тщишься объяснить людям нечто и в ту же самую минуту сознаешь, что это уже всем понятно. Но, знаете — меня радовало устаревание моей мысли: это означало, что мы перестали быть первыми «в деревне», что всегда мне было омерзительно. Человек не должен стремиться быть «первым в деревне».

— Мы? А кто это? — я действительно не понял, кого она имела в виду.

— Скажем, гуманитарии, — подумав немного, уточнила Чудакова. — В последние годы я не употребляю слово «интеллигенция». Мне кажется, что мы не можем применять его к себе. По крайней мере, я не берусь — хотя, может быть, кто-то другой не разделяет мою точку зрения… Единственное, что я могу сказать — мы не являемся наследниками старой российской интеллигенции. Полагаю, что это слово надо сначала заслужить.

В этот момент к нашему столику подкатили другой — высокий и напоминающий этажерку: его полочки были уставлены тарелками с заказанными нами закусками, а на самой верхней в металлическом ведерке леденела бутылка светлого вина. Для магнитофона на поверхности стола места уже не оставалось. Включил я его спустя примерно полчаса, когда в наших чашках дымился скверно, «по-американски», сваренный кофе — другого в этом, в общем-то, неплохом французском кафе, почему-то не оказалось…

— Вы знаете, я собирался порасспрашивать вас о так называемом «литературном процессе» в стране, — вернулся я к предмету нашей встречи, — но нынешняя политическая ситуация невольно направляет разговор в другое русло. Недавно кто-то заметил и, на мой взгляд, вполне справедливо, что, просматривая кинохронику, фотографии разного рода собраний, демонстраций, митингов — всех тех неординарных событий, которые происходят сейчас в СССР, — редко встретишь молодые лица.

Участники этих событий — преимущественно люди среднего и даже пожилого возраста. Почему это происходит? Полагаете ли вы, что молодежь действительно как-то самоустранилась от процессов в политической жизни страны? И как вы могли бы объяснить этот феномен?

— Безусловно, это специфическая черта наших дней, — быстро согласилась Мариетта. — В 60-е годы все было иначе. Еще в конце 50-х годов двое моих третьекурсников разбрасывали листовки, протестуя против событий в Венгрии, — и попали в тюрьму. Пожалуй, именно с того времени молодежь включилась в политическую деятельность. Однако вернемся к нынешнему времени.

Что слышали с детства в своих семьях те, кого сегодня мы не видим на демонстрациях? Ложь, обман, циничные фразы, которыми при них, не стесняясь, обменивались их родители… Их учили молчать и лицемерить. Сегодня эта молодежь в полной мере поняла моральное банкротство своих родителей. Молодые относятся к предшествующему поколению с презрением и почти с ненавистью. Я вспоминаю, как однажды в день рождения моей дочери зашел разговор на политические темы и один из ее друзей сказал: «Что же нам делать? Ведь мы совершенно не уважаем людей вашего поколения!» — на что другой ответил: «Не уважаешь, так не общайся!» И тогда первый серьезно и грустно сказал: «А если это моя мать?..»

Поколение отцов лишило их воли к действию, с детства внушая, что лучше не рыпаться, не надеяться на то, что от тебя что-то зависит. Их сознательно держали в состоянии детства… как, впрочем, и все наше общество. Это было старательное инфантилизирование наших людей, искусственное продление незрелого периода человеческой личности. Флюиды этой страшной болезни распространялись и на тех, кому было совсем мало лет. Сам воздух был отравлен, в нем как бы висел императив — как можно дольше не выпускать человека в жизнь, в самостоятельное действие, а в идеале протянуть этот процесс до смерти.

Теперь же все общество пожинает плоды своего же воспитания. Признаюсь — я сразу с интересом отнеслась к рок-группам. Не все мои сверстники разделяют этот интерес. В этих музыкантах (а я видела лучших и говорю именно о них) можно наблюдать тотальный протест — они сметают все, что присуще предыдущему поколению: долой вашу мимику, долой вашу пластику, долой ваши слова, мысли — все долой! Я их понимаю, хотя очень сожалею об этих ребятах.

Я преподаю и вижу много умных, симпатичных и мыслящих студентов. У них есть все — понятие нравственности, понимание добра и зла, которые проснулисъ в нашем обществе, как я датирую, летом 1986 года. Именно тогда я почувствовала, что появилось что-то новое: народ стал медленно, ощупью различать Добро и Зло.