Александр Половец - БП. Между прошлым и будущим. Книга 2

Но сейчас — я не знаю, как бы сейчас делал свои картины Тарковский в России: вмешался рынок! Страна находится в стадии средневекового капитализма, и все похоже на Англию того же периода в прошлом — пираты и императорская корона. Среднего класса практически не существует. Появляется буржуазия, а интеллигенция с повышением цен скатывается в нищету. Откуда идут деньги в кино? Из частного бизнеса. Я не могу говорить «от мафии», это очень широко.

Вот я как-то, давая интервью «Экономической газете», заметил, что раньше, при советской власти, все можно было только членам Политбюро, секретарям ЦК и секретарям обкомов. А теперь можно воровать всем — маленьким начальникам тоже, и это стало одной из первых свобод. Естественно, когда сейчас вкладываются какие-то большие деньги, то, как правило, это отмывание капиталов, попытка уйти от платежа налогов и т. д. И потому многие снятые картины в прокат не выпускают.

Но все же, сам по себе процесс этот положительный — другое дело, что он болезнен. Существовало «питание» кинематографа, и, хоть и искусственное, но оно приводило к созданию немногих шедевров. А мы все жили в колоссальной иллюзии: о своих правах и обязанностях, о диктатуре режиссера. Режиссер был диктатором: он снимал, кого хотел (в основном, свою жену)… в общем, начинал пользоваться неограниченными правами, как только входил в ранг разрешенных…

Поэтому правило было одно: не касайся того, что нельзя, а в остальном — делай, что хочешь. Сейчас касаться можно чего угодно, но смотреть это никто не хочет. Вот такой интересный процесс: информационное изобилие в России привело к тому, что люди не смотрят ничего. И все это происходит на фоне экономической депрессии.

В 1930-е годы американский кинематограф взлетел на волне депрессии — люди стремились убежать из реального мира. Но тогда не было телевизора. А сейчас они включают телевизор — в кино-то ходить очень дорого — и смотрят. Все равно, что по нему показывают… И все же мне кажется, что процесс этот хоть и болезненный, но позитивный, поскольку возникает, наконец, ощущение реальности. Люди первый раз стукнулись лицом о кирпичную стену и поняли — реальность-то совсем другая.

То, что сказал Андрей, напомнило мне происходящее сейчас в российских книжных издательствах. Взять хотя бы недавние публикации в «Литературке», подписанные десятками известных имен. В одной из них, обращаясь к Ельцину, авторы заявляют: если сегодня государство откажется финансировать литературу, то ее просто-на-просто не станет. Книги стоят чудовищно дорого, потому что дорогая бумага — и почти все, что сегодня создается писателями, не выходит из стадии набора. И если, — пересказывал я Кончаловскому тезисы этого обращения, — писатель издает свою книгу, то продать ее из-за высокой цены невозможно.

— Ну хорошо, — как бы возразил авторам этого обращения Андрей, — но ведь до революции был в России рынок, а какая там литература возникла?

— Был… А пока там то же самое происходит и в газетном мире: собравшиеся недавно в Москве редакторы ведущих российских газет заявили: если их перестанут субсидировать — газеты закроются. Получается — за что боролись, на то и напоролись: пожинаются плоды вчера еще столь желанной перестройки.

— Так же и сам Горбачев: он пал жертвой здания, которое разбирал. Но когда на это смотришь со стороны, все выглядит несколько иначе — потому что присутствует объективность и, до определенных пределов, отстраненность. Изнутри же люди это понимают по-другому: они чувствуют себя обездоленными, даже обманутыми. Вчера мне Олег Табаков сказал: «Читаю газеты наши и краснею». И понятно, почему. Вот, например, в какой-то из них появилась рубрика «Светская жизнь»: там рассказывают, от кого жена ушла, кто с кем спит…

— А еще, — добавил Сережа Рахлин, — такой «прогресс»: гостивший здесь недавно актер Баталов рассказал, что теперь по телевидению откровенный мат идет.

Андрей, вспомнив свой недавний визит, усмехнулся:

— Я видел в Москве: около метро вместе с газетами продавались вибраторы. И стояли рядом две старушки, никак не могли понять, что это. А когда поняли — стали креститься.

— И что, — спросил Сережа, — весь этот сюрреализм не дает понять кинематографистам новую реальность?

— Не совсем так. Мы сейчас говорим о процессах. И если исходить из нынешнего нашего положения, вот как мы здесь с вами сидим, — то процесс может выглядеть позитивным. Но, с точки зрения того, кто находится в состоянии безработицы — процесс катастрофический. Потому что им надо найти новую реальность, надо делать картины, которые люди захотят смотреть, кинематографу надо научиться стать коммерческим и образовательным, или социальным — да каким угодно! — Андрею вполне очевидно начинал изменять спокойный повествовательный тон, в котором шла беседа. — Но кроме всего прочего, — продолжал он, — Россия сегодня переживает такой момент, когда художники потеряли свое значение для общества. Россия страшно политизировалась, сейчас всех больше интересует политика. Хотя, наверное, это скоро отойдет…

— Когда в магазинах будет всего полно — тогда снова захотят искусства, — добавил Сергей.

— Да, хотя, когда появятся какие-то виды питания, добыча которого не требует исключительных усилий? Возьмем мексиканское кино. Мексика — страна очень высокой культуры: музыка, литература, поэзия, живопись… Мне кажется, что если мы хотя бы через 10 лет добьемся уровня жизни Мексики 1920 года, т. е. когда очень много бедных, но никто не голодает… Мне кажется, что параллель есть именно с этой страной, ментальность которой мне напоминает русскую. Почему-то никто не хочет понять, что иллюзии демократов о Швейцарии или даже хотя бы о новой Чехословакии — это абсолютно марксистские иллюзии.

Мне даже кажется, что Петр Первый в этом смысле был первый марксист, увидел где-нибудь в Дании чистое вымя у коровы и подумал: «А я могу это сделать и у себя». И всех начал насильно брить, и давал 700 шомполов тому, кто небрит… Но Швейцарии и Голландии из России не получилось и не получится, потому что ментальность у нас другая — очень византийская ментальность, ортодоксальная, во многом определенная религией, которая полторы тысячи лет не менялась.

Мы ее приняли тысячу лет назад, а к тому времени уже 500 лет, как раскололись Византия с Римом, и русская ментальность развивалась в русле Византии. Недаром византийское христианство называют ортодоксальным, т. е. считающим себя единственно верным. Мы, русские, такие же, в каком-то смысле, как хасиды — в религиозных убеждениях не принимаем ничего нового.

И вот это гравитационное поле влияет, оно изменяет, детерминирует перестройку. Ведь отрезанность от Запада возникла у нас не в 1917 году, а в 988, когда Россия приняла восточную форму православия. Мы заговорили об этом, потому что это и есть фундаментальная форма мышления, которую я называю ментальность. Российская ментальность — она не польская и не венгерская, и ожидать схожих результатов было бы бессмысленно…