Александр Половец - БП. Между прошлым и будущим. Книга 2

— А позже — можно ожидать возрождения того же кинематографа? — спросил Сергей.

— Конечно. Обязательно. По простой причине: гигантский рынок. Уже происходит процесс американизации. Италия и Франция с их колоссальными культурными традициями — и те задыхаются в борьбе с американизацией и ничего не могут сделать. Американизация неизбежна — прежде всего потому, что предполагает как бы интеллектуальный «фаст фуд»: удобно, выгодно, надежно. Быстренько забежал, посмотрел, все понял и забыл. Но развлекся — что самое главное. Люди же идут в кино, чтобы развлекаться, а не чтобы думать и работать: они работали весь день, им хочется получить удовольствие! Другой вопрос, что Чарли Чаплин умел развлекать и одновременно дарить какие-то серьезные мысли, — и в этом его гений.

— И тогда рынок окажется спасительным?

— Да, конечно. Хотя русские крайне трудно интегрируются в западное общество. Мы находимся по другую сторону — там, где Византия, Турция, Иран, там, где другая ментальность. Ментальность любой нации похожа на экологическую структуру: ее невозможно изменить — ее можно изуродовать, но улучшить ее структуру нельзя. Все мелиорации нашей тундры привели к тому, что рыбы нет, потому что комары исчезли.

После недолгого молчания — когда мы, прихлебывая чай, осмысливали сказанное Андреем, я спросил его — почему он, говоря о России, всегда употребляет «мы». Вот опять только что он заметил — «если мы добьемся, то у нас будет все».

— Я неизбежно отношусь к России… — Кончаловский откинулся в глубоком садовом кресле, ненадолго задумался.

— Я — часть русской культуры, и ничего с этим не поделаешь. Я по ментальности своей русский человек, и с этим тоже ничего не поделаешь. И, когда я говорю «мы добьемся», я подразумеваю: если меня попросят какие-то картины сделать там — я конечно же их сделаю. Вот я задумал сейчас такую картину и, может, даже сам буду ее финансировать — продолжение «Аси Клячиной». Я снял «Асю» в 1968 году, и она была запрещена. А теперь я хочу сделать ее, но через 30 лет — собрать оставшихся в живых людей, которые участвовали в первом фильме, и снять его с ними же.

Первый фильм был лирический. Сейчас я хочу снять комедию — потому что людям, в конце концов, нужен какой-то отдых… Снять комедию о перестройке, о крестьянах. О тех людях, которые сейчас живут в деревне и которым… старушкам, например, в процессе оказания Западом помощи привозят вибратор. Но и не только об этом: я хочу сделать комедию о зависти. Мне кажется, что главное препятствие перестройке — русская зависть.

Даже не русская, а скорее, очень византийская. Потому что русская ментальность связана с двумя вещами: во-первых, жить миром и никакого индивидуализма — индивидуализм презираем в России. Все в деревне знают про всех, и все смотрят друг на друга. Обрабатываемая земля была вокруг, а все жили в центре ее, вместе, миром. В Америке же в центре надела стоит мой дом, я.

Это индивидуальное сознание: если кто-то ступит на мою землю, я буду в него стрелять! Мой дом — моя крепость. А в России — моя деревня — моя крепость. «Мне обувки на коже не надо, но и ты, сука, на кожемите не ходи!» Вот я и хочу снять фильм о человеке, вырывающемся из этого круга и пытающемся кем-то стать. А его все ненавидят…

— Я сейчас чувствую, что могу что-то сделать там. И мне кажется, что это нужно. Недавно я встречался с Клепиковым в Санкт-Петербурге, мы вместе писали сценарий «Аси Клячиной». Он очень загорелся этой идеей, и теперь мы выясняем, кто жив из тех участников, пытаемся проследить их судьбу. Первая лента была порезана и не вышла, чудом сохранилась одна ее копия, которую я зарыл — и забыл где… Мой сын ее нашел на даче. В заржавевших коробках нашлись части картины, куски, которые были вырезаны.

Их контратипировали, сделали заново монтаж, и сейчас она такая, какой была запрещена. И я получил за нее Государственную премию и первый приз на Всесоюзном фестивале… Продолжение этой картины я бы в России снял даже просто для российского «внутреннего пользования». Хотя мне, как и всем нам, нужно платить по своим счетам, и для этого я все же должен снимать картины в Америке.

— Но снимая для России, вы опять рискуете «получить» от своих же «родных» критиков, — почти перебил его Сережа. — Когда-то даже считавшиеся либеральными, они почему-то особенно цепляются к вам. Не знаю, доходят ли до вас эти статьи… вот у меня с собой есть «Литературка» — там о фестивале в Венеции, где был показан ваш «Ближний круг». Вся статья дышит каким-то озверением. Откуда это?

Андрей задумался.

— Что сказать? Очень трудно — и артисту особенно — отрешиться от эмоций, от желания встретиться с человеком хотя бы только для того, чтобы просто взглянуть ему в глаза, поговорить. Я несколько раз пытался это сделать, но люди избегали встреч. Да и не только в России… Скажем, есть такой в Лондоне Волкер, который очень любит, просто обожает меня грызть — буквально с первой моей картины. По поводу «Любовников Марии» он написал ужасную статью, опачкал фильм, как только мог. И не захотел со мной встретиться. Ну, а я просто хотел его понять. Что касается российских критиков, я подметил одну тенденцию, связанную, наверное, с определенными свойствами людей.

Кто они такие — критики? Это обычные люди, как мы с вами, которые в силу обстоятельств считаются понимающими в кино больше, чем вы и я, и чем кто-нибудь другой. Большинство из них, наверное, имеет определенное представление о кинематографе, более или менее глубокое. Первое встречается реже, но есть, конечно, в каждой стране несколько серьезных критиков. Остальные же выражают какую-то точку зрения, что свойственно всем нам.

Есть такое выражение на французском — pret-a-penser. Оно означает готовые мысли, готовая к употреблению уже переваренная формула. И тягой к ней мы все больны. Например, смотришь картину человека, которого ненавидишь, знаешь, что он мерзавец, стукач и, Бог знает, кто там еще. И его кино ты смотришь уже с определенной точкой зрения, уже изначально тебе все не нравится. Хотя, может, он снял гениальную картину… А тебе очень трудно абстрагироваться. Или, наоборот: картину снял гениальный режиссер, а картина — дрянь. Тебе же очень трудно признать, что картина-то очень плохая. Потому что сзади как бы тянется шлейф другого ощущения.

Словом, всегда существует некая призма, через которую мы смотрим. Так вот: наши, российские, критики — все-таки критики соответствующей ментальности, ментальности-страсти, отсутствия компромисса, нетерпимости. Нина Берберова записала замечательную мысль о русской ментальности: о том, что у русских слово компромисс всегда связано с грязью. Она говорит, что основа западной демократии — это способность к компромиссу, «великое миротворческое начало компромисса».