Александр Половец - БП. Между прошлым и будущим. Книга 2

Не забудем, кстати, — Пол Пот учился в Сорбонне… Внешне эта картина приключенческая, но внутри содержится ницшеанская идея. Фильм должен быть американский, и съемки его обойдутся в 22 миллиона долларов. Вообще же, мне присылают множество сценариев, но все они как бы «не первой свежести». Я читаю сценарии, отвергнутые большинством звезд. Хотя иногда получаю шанс на сценарий получше качеством…

А еще я бы очень хотел сделать картину о еврейской мафии. Я знаю, что могу это сделать! Ведь дело не в национальности, а в ментальности. И вот тут-то и возникает то, что никогда на Западе не было сделано: потому что нельзя делать фильм о еврейской мафии, не зная Шолом-Алейхема и Исаака Бабеля. А ведь Нью-Йорк тоже имел своего Беню Крика — и потому, мне кажется, нужно делать еврейского «Крестного отца» с элементами комедии: приспособление советского еврея к Америке.

Ведь сначала он — советский, потом русский, и только потом — еврей: он пьянствует, как русский, он не знает, что такое кошер, он хулиганит, как русский, и бьет в морду, как русский. У него нет никакого комплекса неполноценности, он не ходит к «шринку» (психоаналитику) — ему это не нужно: у него нет комплекса вины. Вот это все очень интересно.

— И что же вас лично занимает в евреях — именно эта их «русскость», «советскость»? — поинтересовался Сергей.

— Скажем так: в еврейской мафии мне важна еврейская ментальность. О мафии уже делались картины, но о еврейской мафии — нет. Кто бы мог сделать такую картину в Америке? — Мазурский, наверное — в нем как раз сочетаются восточноевропейские корни, чувствительность с деловитостью жителя среднеамериканского Запада. Почти в каждом еврее существует очень интересное слияние славянского с ближневосточным. И конечно же, еврейский юмор, корни которого я вижу в местечках Восточной Европы и России — там, где, живя изолированно, евреи смогли сохранить свою культуру.

Есть еще несколько американских картин, которые я очень хочу сделать. Я бы хотел сделать картину— комедию о журналисте таблоида типа «Сладкой жизни», у меня даже есть название — «Playing dirty». И еще моя мечта — фильм о великом американском философе, об учителе Ганди и Толстого — Генри Дэйвиде Торо.

— Это, кажется, будет совсем «артси»! — не сдержался Сережа, подразумевая, кто же возьмется финансировать столь некоммерческий фильм.

— Если Торо будет играть Робин Уильямс, картину можно сделать. Потому что Торо — замечательный человек, философ — смешной, сумасшедший. Это и была бы комедия о философе. Когда я говорю «комедия», я имею в виду следующее: чтобы стать по-настоящему популярным, нужно сделать фильм-комедию. Или — фильм ужасов. Почему Чаплин стал великим? Потому, что он соединил два самых популярных жанра: комедию и мелодраму. Раньше они никогда не соединялись вместе, а он сделал то, что американцы называют «шмолц плюс фан». И у него получилось — потому что он гений!

— Андрей, — попросил я режиссера к исходу третьего часа нашей беседы и не знаю уж какого по счету пузатого фаянсового чайника, периодически наполняемого ароматным чаем бесшумно появляющейся прислугой, — ну, а просто о себе, о семье…

— У меня годовалая дочка, — Андрей с видимым удовольствием начал именно с этого. — Я женился всего два года назад на русской девушке. Она — с московского телевидения, где каждый вечер, открывая программу «Время», говорила: «Добрый вечер, дорогие телезрители!» Познакомились мы в Москве, я пригласил ее в Америку, потом мы поехали еще куда-то… А потом поженились, и вот у нас родился ребенок.

Очень желанный ребенок, очень! И что интересно: когда ребенок желанный — он непременно счастливый, улыбается все время. — Андрей и сам не переставал улыбаться, рассказывая это. — А я ведь уже в возрасте дедушки. Мой брат Никита, кстати говоря, уже стал дедушкой. Я, значит, двоюродный дедушка.

И когда в таком возрасте появляется ребенок — это абсолютно другое ощущение, абсолютно! Я никогда не был так счастлив в семье, с детьми…В молодом возрасте женишься — дети становятся как бы будущим препятствием к разводу, почти всегда предполагаемому. Хотя о нем еще вроде и не думаешь… Но все равно — у меня и сейчас на первом месте работа. На втором месте — семья. Это достаточно горькое признание… Но моя семья хороша тем, что это понимает.

Так я и живу — между Москвой и Америкой… Францией… Англией… Как ни странно, Москва постоянно присутствует в моем внутреннем нескончаемом монологе. У меня идет постоянный внутренний диалог с теми, кого я там оставил. С покойным Андреем Тарковским, с которым я начинал работу в кино и с которым мы были невероятно близки. И потом в той же степени, как были близки, стали невероятно далеки в кино… И у меня идет нескончаемый диалог с родственниками, с братом: диалог по поводу того, прав я или не прав. В этом сходится все — моя жизнь, мой выбор.

— И с отцом?.. — этот вопрос я задал неожиданно для себя.

— Нет, с отцом диалога не идет. Потому, что он уже шел — слишком ожесточенным был этот диалог, в 50-е, 60-е… да и в 70-е годы. Особенно все обострилось, когда я уезжал. И когда я уехал. Его письма хранятся у меня… Я тогда сказал ему: если не уеду — буду диссидентом! В общем, с обеих сторон как бы шел шантаж. Может, он был прав тогда, а не я… потому что я всегда чувствовал себя достаточно удобно при советском строе: работал, делал картины, которые мне нравились… И мне за них не стыдно. Что было — то было: я был частью элиты и ездил по миру…

Уехал же я вовсе не потому, что был несчастлив как 42-летний человек. Были Я — и Мир. И все это — в мечтах… 42 года — и уже все? Или Сейчас или Никогда! Видеть себя в мире, значило для меня поехать на Фудзияму, когда тебе хочется, а не тогда, когда Ермаш разрешит. И вообще — жить как хочется, а не как разрешают… Нет, с отцом я не дискутирую, потому что все поздно. С ним дискутировать поздно потому, что он выброшен из истории. Он очень хороший детский писатель, и сегодня он чувствует свою ненужность.

Он чувствует, как он устарел. Он даже написал сейчас книжку: «Я был советским писателем». Хорошо назвал — само название говорит о том, что он понимает реальность, но вот это понимание реальности пришло к нему только сейчас. Конечно, было ослепление. И если уж у меня было ослепление, у всего нового поколения… Сегодня трудно даже представить себе, что можно было жить в стране, где просто не пришло бы в голову выступить, например, с вопросом: «Товарищи! А не сомневается ли Коммунистическая партия в своей культурной программе?».

Да одного этого вопроса было бы достаточно, чтобы закончить свою карьеру в кино. Мы понимали: глупо спрашивать — и все! Нам даже в голову не приходило, что это ненормально… Так вот, когда отец понял, что все поставлено с ног на голову, было уже поздно: ведь он всю свою жизнь отдал другому. Он понимает свое поражение. Хотя он не объясняется, не извиняется. Он все знает и прекрасно понимает, он человек благородный. И поэтому с ним дискутировать мне не надо. Сейчас он согласен со мной…