Александр Половец - БП. Между прошлым и будущим. Книга 2

И я, и наш друг Алешковский, который вскоре после Баскина сам оставил Россию, да и вообще все наши земляки, — те, кто близко знал Баскина по российской жизни, — стали свидетелями этой перемены. Перемены, ознаменованной не просто физическим перемещением актера из одной страны в другую, но возможностью максимальной реализации его творческих возможностей.

Перемены, имя которой — ГОЛЛИВУД.

Июнь 1986 г .

Везти может по-разному. Кто удачлив в лотерее, а кто — в женитьбе… И так — от значимого до мелочей: в конце концов, правильно выбранная очередь к кассе в супермаркете хоть на чуть-чуть, но поднимет человеку настроение.

В главных же везениях прежде всего стоит выделить человеческие знакомства. Это когда везет на людей. Такая вот, не обязательно оригинальная, мысль пришла мне на ум, когда я садился за заметки о нашей встрече с Юрием Беловым.

Знакомы мы с ним не первый год. Однажды, путешествуя по стране, я даже загостил у него в Северной Каролине, где…

Но лучше — по порядку. Лучше пусть он сам расскажет: почему Северная Каролина и вообще Штаты, почему Лос-Анджелес? Большую часть своих вопросов я намеренно опускаю — из ответов Белова ясен становится весь ход нашей беседы.

— …И что дальше следует ожидать от этой жизни? — повторил Белов завершающую часть моей фразы, обращенной к нему в первые минуты нашей встречи. — Это хороший вопрос, мне нравится этот вопрос. Что ожидать?.. Жизнь моя всегда была интересной. И я надеюсь, что не менее интересной она будет и дальше…

Итак, получил я два образования: одно цирковое, окончив училище по классу клоунады, другое — театральное, в ГИТИСе (Государственный институт театрального искусства), на режиссерском факультете. Потом — аспирантура ГИТИСа, три года. Как видишь, образование, можно сказать, — шикарное. А что касается того, что я делал в России… Работал, в основном, много и тяжело. Из того, что особо помнится — драматический театр. Лучшие мои спектакли, как мне кажется, это «Глазами клоуна» в Театре Моссовета вместе с Бортниковым и «Дума про Опанаса» в Театре Станиславского, который критика нашла антисоветским и который серьезно помешал моей режиссерской карьере. Хотя потом были какие-то споры, но я уже…

В общем, ставил я этот спектакль один. И были рецензии — погромные. Одна из них называлась «Пожар в театре». Мол, что же такое творится в Театре Станиславского? Просто антисоветчина открытая!

Представляешь, это все в начале 60-х, в разгар так называемой оттепели… Но были и другие спектакли — много их было. Работал в цирке с клоунами. За что, собственно, и получил всесоюзное признание. Все клоуны тогда принадлежали одной системе, которая называлась Союзгосцирк. Я сделал очень много работ с ними, но самая большая была с Леонидом Енгибаровым. Мы проработали с ним почти всю его творческую жизнь. Она была короткой — он прожил в искусстве всего-навсего 13 лет.

— Отчего он умер? — не удержался я от вопроса.

— Он умер, потому что его добивали. Умер у меня на руках. К тому времени мы уже ушли из цирка — сделали свой театр. Начали с ним гастролировать. Когда он работал в цирке, несмотря на удивительный талант, несмотря на огромную популярность, его не выпускали за границу. А он рвался… Все приезжавшие в Россию импресарио видели его выступления, все хотели его пригласить — но всегда следовал отказ. Однажды я спросил одного из чиновников — почему вы его не выпускаете? И получил ответ: да он же там останется! Я сказал: как останется — у него же мама здесь! — Значит, дурак будет, если не останется! — ответил мне чиновник.

Так что сделали мы свой театр, поездили по стране два сезона, гастролировали почти во всех крупных городах, — и везде был невероятный успех. Причем все тексты мы сами писали. А потом во время нашего отпуска мы вели разговоры об очередной поездке. Уже все намечалось, вот-вот мы должны были выехать. Вдруг — раз, и сердце! Здоровый, совершенно здоровый человек… В тридцать семь лет.

Юрий замолчал, вспоминая случившееся и заново переживая трагедию.

— Роковой возраст, — этим замечанием я попытался вывести Юрия из задумчивости. Но он все еще оставался там, в том времени, в тех обстоятельствах, ставших причиной кончины великого клоуна Енгибарова.

— …Плюс еще нервы, плюс житейская неустроенность. Даже умер он не в своей квартире: у артиста с такой популярностью не было квартиры! Он жил в одной комнате с матерью. Было жутко тесно и неудобно. Теперь Леонида почему-то считают очень советским — но это отдельный разговор. Он всегда мне говорил: напиши обо мне книгу! Но как-то не сложилось… Я о нем помню всегда.

А еще были Геннадий Маковский и Генрих Ротман. Знаменитая пара, которых я тоже «делал» с Борей Бреевым… Был Анатолий Марчевский, его я недавно видел в Москве. Прекрасно работает! Перед встречей я очень нервничал: ведь прошло 20 лет. Он выступает с тем же репертуаром, что мы когда-то готовили вместе много лет назад. Были другие клоуны, с которыми я работал, — менее известные, но не менее талантливые. Может быть, менее удачливые… Так что жизнь проходила интересно.

Последним моим местом работы там стал Московский государственный мюзик-холл, в котором я был художественным руководителем. Наверное, закрытие этого мюзик-холла и стало последним доводом в пользу моего отъезда из СССР. Я воевал с самой партией, потому что вопрос закрытия рассматривался на уровне ЦК. Вот там я и заявил, что уеду.

И оказалось, не один я: несколько человек откликнулись, в том числе Савва Крамаров, Эрик Зорин, Соня Мельникова и еще три человека. Мне говорили: ты сумасшедший, лучше не надо! А мы начали это дело. Я до сих пор не знаю, почему мюзик-холл закрыли.

По-моему, это была какая-то внутренняя интрига, доведенная до уровня государственной проблемы. А ведь там сложился очень милый коллектив, очень работоспособный. Я его только-только взял в руки после смерти Л. Енгибарова. Мы начали работать, писали новые сценарии. И вдруг совершенно неожиданно вышел приказ о нашем закрытии. Я не успел ничего сделать, лишь поддерживал тот спектакль, который уже шел. Но это был хороший для меня толчок. И я решил ехать. Трудно было на это решиться. К тому же в паспорте я — русский. Родственников в Израиле у меня не было.

Когда я начал процесс отъезда, шел 1978-й год. И два следующих года я сидел в отказе. Встретился с еврейскими активистами, они мне помогли: нашли одну женщину, которую я знал, — врача, уехавшую в Израиль в первом потоке. Тут же она прислала вызов моей маме. А в результате нам было сказано: мама может ехать, но вы нет. Вы, мол, так сказать, не родственник — вы русский человек.