Ирина Озерова - Память о мечте (сборник)

Умерших воскрешать
Не колдовство – искусство.
Не каждый мертвый – мертв:
Подуй на уголек —
Раздуешь жизни пламя.

И оживет забытая беда,
И зацветут засохшие надежды.
Своим пером его освоив почерк,
Естественно, как собственную, ставь
Его автоматическую подпись.

Хромай, коль он хромал,
Как клялся он, клянись.
Он черное носил – ходи лишь в черном,
Подагрой он страдал —
Страдай подагрой ты.

Интимные безделицы копи —
Перчатку, плащ, перо…
Вокруг вещей привычных
Построй привычный дом
Для страшного жильца.

Ему даруя жизнь, остерегайся
Могильного пристанища его,
Чтобы оно теперь не опустело.
Завернутый в его истлевший саван,
Сам место ты свободное займешь.

Готы, гунны, вандалы, исаурианские горцы,
Римляне не по рожденью, а по случайности службы,
Знаем мы все так мало (больше мы знать не хотим)
О Метрополисе странном: о храмах его со свечами,
Сенаторах-педерастах, облаченных в белые тоги,
Спорах на ипподроме, кончающихся резней,
О евнухах в пышных салонах.

Здесь проходит граница, здесь наш бивак и место,
Бобы для походной кухни, фураж для наших коней
И тяжесть римских доспехов. Ну, хватит! Лишь тот из нас,
Кто в сумасшедшей скачке, достав тетивой до уха,
Вбивает тяжелые стрелы в чеканные латы персов,
Пронзая насквозь доспехи, успех завершая копьем, —
Лишь тот достоин почета, достоин нашей любви.

Меч свой в ножны вложить властно велел Христос
Святому Петру, когда стража их превзошла числом.
Тогда и была дана Святому Петру возможность
Словом поднять толпу, на помощь ее призвать.
Петр нарушил обет и от Христа отрекся.
У нас за случай такой – забрасывают камнями,
А не возводят в сан…

Ни веры, ни истины нет, ни святости в Церкви Петровой,
А справедливости нет ни во дворце, ни в суде.
Священнику все равно, что мы продолжаем дозором
Посменно стоять на валу. Достаточно нам вместо Бога,
Чтоб на хоругви дракон от ветра распахивал пасть.
Сердце империи – мы, а не этот облупленный город:
Гнилому дереву жизнь продлевает только кора.

Этот дом старинный, столь известен
Лепкой и великолепьем лестниц,
Он высокомерием шелковиц
Унижает все дома в округе.

Прежде были у него владельцы:
Был отец, наследник-сын и внук.
Пережив последнего из рода,
Дом теперь в пожизненной аренде.

Не было намека на крушенье —
Ни фамильных призраков, ни крыс,
И в саду фруктовые деревья
Зеленели стройными рядами.

Спальня с очень низким потолком
В эти годы не пугала спящих.
Новым поколеньям неудобства
Принесли бессонницы удушье.

В чопорной почтенности гостиной
Старые ирландские бокалы
Были вдвое ярче, отражаясь
В навощенной памяти стола.

Временно обоями с цветами
Здесь хозяйка приручила стены,
Но благочестивый реставратор
Серые панели обнажил.

Дети старый дом до слез любили,
Были многоцветны цветники,
Под защитой полога супруги
Долгой ночью радовали плоть.

Хлам – на чердаке, в подвале – плесень,
Не играют соки в старом дубе
Прочных балок: если распилить,
Как живое дерево, заплачут.

…Парр почтенный прожил сто пять лет
(Королю он так похвастал Карлу),
Когда он покаялся публично
В прелюбодеянии с потомком.

Умер Парр, не умер особняк,
И его жильцы переливают
Юность в исторические вены,
Не роняет черепицу крыша.

Хоть покинул дом последний в роде,
Разрывая давнее заклятье,
Ставят к трапезе ему прибор
И постель пустую на ночь греют.

Не вернуть его к беседам праздным
Над прудом с рисунком белых лилий,
К ритуально-чинному застолью
Генеалогических гостей.

Этот дом лишь радостями детства
Взрослого способен заманить,
Но и в колыбели, и в могиле
Он – приемыш на чужой земле.

Ненависти нет у бунтаря,
Радости былые не отверг он,
А побег из мест не столь почтенных
Не польстит тщеславию его.

Он в себе несет недуг новейший:
Благодарность с примесью досады,
Унаследует он древний титул,
Ибо некому продолжить род.

Капустницы полет витой
(Его идиотизм святой)
Не изменить, ведь жизнь пройдет,
Чтобы постичь прямой полет.
Однако знать – не значит мочь!
Она витает наугад
К надежде, к Богу – и назад.
Стриж – акробат, но даже он
Таланта этого лишен.

К постели прикован я был своей,
Всю ночь я бессильно метался в ней.
Напрасный опять настает рассвет,
Стервятник лучами его согрет.
Я снова титан, потому что влюблен,
К вечерней звезде иду на поклон,
Но ненасытная птица опять
Желает прочность любви испытать.

Ты, ревность, клюв орошая в крови,
Печень живую по-прежнему рви.
Не улетай, хоть истерзан я весь:
Та, что ко мне привлекла тебя, – здесь.

Любовь – это всемирная мигрень,
Цветным бельмом в глазу
Она рассудок застит.

Симптомы подлинной любви всегда —
Суть ревность, худоба
И вялость на рассвете.

А признаки и призраки ее —
Тревожно слушать стук,
Ждать с нетерпеньем знака:

Прикосновения любимых пальцев
В вечерней комнате
И пристально взгляда.

Так наберись же мужества, влюбленный!
Сумел бы ты принять такие муки
Не из ее неповторимых рук?

На высокой резной постели входит в сон его
Воспоминанье: вот она идет по тропинкам,
По колючим морским ракушкам, между двух цветников душистых,
По тенистой прохладе дерна, под раскидистым виноградом.
Он вздыхает: «Оставшись в прошлом, среди бед моих и ошибок,
Она призраком бродит в руинах по густым сорнякам лужаек».

Но, однако, стоит, как прежде, царский дом вдалеке, за морем.
Он от старости покосился, стал он ниже ровесниц-сосен.
В этом доме впервые Тезею надоело ее постоянство.
Ариадна уверенней ходит, чем ходила, когда чернела
Его гнева близкая туча, грохотала грозой над нею,
Когда сосны в предсмертных корчах на ветру беспощадном бились
И цветы глядели свирепо обезумевшими глазами.
С ним теперь покончены счеты. Никогда она снов не видит,
Но о милости молит небо, призывает благословенье
На места, где в его виденьях стало все травой и камнями.
И сама Ариадна – царица, и друзья ее – благородны.