Ирина Озерова - Память о мечте (сборник)

Нам привычно это тренье…
Если терпишь – то забвенье
Почему-то… Почему?!

Я ни в чем не виновата,
Для меня живое свято,
И неведом мне азарт.

Плохо в мамонтовой шкуре…
Но сегодня в Байконуре
Состоялся новый старт.

О бравой бренности на поле брани
Я почему-то слов не нахожу.
Ведь я всего лишь вечности служу,
А вечность – не предмет для собиранья.

Но, может, если приложить старанья,
(Об этом умозрительно сужу,
Хотя витриной умников ссужу), —
Собрать удастся звездное сиянье.

Всегда неполон будет каталог.
Но честь тому, кто хоть отчасти смог
Представить людям вечности частицу.

Но чтоб не спятил этот гусь с ума,
Я лучше объясню ему сама.
Что вечность в вечности – не сохранится.

Вычеркивали строчки черной тушью,
Как будто вырубали топором.
И гром гремел. И был не слышен гром.
И мне переворачивал он душу.

И черной тушью белый лист пестрел,
Как в честном поле частые могилы.
Мы видели. Мы знали. И могли мы
Воображать, что это не расстрел.

А строй случайно уцелевших строк
Иное обретал существованье,
И лишь черновики хранились впрок,
В надежде на посмертные изданья.

Их оживят. И к ним проявят такт…
Но запоздало возвращенье к жизни:
В нелепом и смешном анахронизме
Не боль души —
литературный факт!

Главный цензор Российской Империи!
Безоглядно сегодня вам верю я —
Вам доверие возвращено.

Рифмы – вздор. Но такими мерилами
Вы измерены славянофилами,
Что не верить вам просто грешно.

О, свобода за строчками Тютчева!
Разум в странствии, как пилигрим…
Ты цензуре была не обучена,
Презирала подделку и грим.

Мы – наследники духа могучего —
О величии прошлом грустим…
Но не верим мы слабости случая —
Новых тютчевых мы запретим!

На родине – а все-таки в изгнанье,
Свободные – а все-таки рабы…
Довольствуемся скудным подаяньем
Привычной, узаконенной судьбы.

Пришла пора спросить себя: готов ли
Ты променять на творчество уют,
И против внутренней работорговли
Поднять незримый одинокий бунт?

И совести горчайшее лекарство
Недуг сомненья исцелит во мне…
Любовь, рукомесло или бунтарство
Со временем поднимутся в цене.

Когда я справлюсь с этой долгой болью,
Я простоту надежды обрету.
Но как пока темно в моем подполье,
И как борьба похожа на тщету!

Я вышла бы в леса, на волю, к свету,
Но нынче вырубаются леса.
Бензином и соляркой пахнет лето
И ядохимикатами – роса.

К друзьям ушла бы… Но у них все то же —
В оконной щели – нездоровый свет.
Я помолилась Богу бы… Но – Боже! —
В двадцатом веке даже Бога нет.

На бесконечный спор с самой собою
Себя я добровольно обреку.
Знакомство и с тюрьмою и с сумою
Нам на коротком выпало веку.

И потому шепчу я утром: «Здравствуй
Самой себе неведомая Русь!»
Когда окончится эпоха рабства,
Безвестно я на Родину вернусь.

Poor Señor Cervantes is busy,
He glances around in despair:
The hero, once born of his vision,
Is so often now taken on hire.
Round departments he goes for a pittance,
Though retirement long since he earned.
And the writer makes out his quittance
With mortally trembling hand.
But the globe turns around on its spindle,
And everyone begs for a loan:
«Will you kindly lend me your windmill —
As a Quixote I wish to be known!»
From his lifetime in full requisition
Deathless Quixote is tired out,
They multiply him by division —
But still Dulcinea doesn't count.
The mythical windmills are weaker
Than narcotics, politic tirades,
And little Don Quixotes wander
Through verse, like theatrical shades.
While out of inertia hammers
The firmament's spinning-wheel,
The windmills have died out, like mammoths,
And they've built no new ones, nor will.
And my sword in its sheath is rusting,
And there's no foolhardy attack…
Put out by the motor-cars rushing,
To the Zoo Rosinante's gone back.
For knights there are reservations,
Befitting the time and task.
But still to poor Senor Cervantes,
Like the others, I come and ask:
«Will you kindly lend me your windmill —
As a Quixote I wish to be known…»
But that's just a trifle, so little,
That to ask it is awkward, I own.

The candle to the half-way mark has guttered,
But he's not noticed, pondering on his lines.
Odd words, like some strange oaths, he's often muttered,
And led them, ranged in rows, to future times.

He's changed, for fountain-pen, the quill out-dated,
No candle, but a bulb sees what he wrote;
Himself he was tormented, good created,
And fought against the bad. He was a poet.

The editor, and his own wife, have tricked him,
The censors everywhere false meaning sought.
He chiseled out his words, like hieroglyphics
Which the Egyptian slaves in stone have wrought.

He died in bed, or underfoot was trodden —
Here slain in duel, and there stabbed in the dark.
He has been famous, and has been forgotten,
But till this day his quill-pen still is squeaking,
And till this day his candle still is gleaming
And guttering only to the half-way mark.

The universe knows nothing of poor harvests.
It's like a restless, ever-questing genius.
How readily blaze the hydrogen candles harnessed,
And gutter with the heavy wax of helium.

O orbs, a myriad years you have been burning,
And knowing-maybe not-of my existence;
So distant, but so generous in your nursing,
You poured upon me warmth and light insistent.

Half-way towards the universe of mystery,
Not sparing tired limbs, the earth I've trod.
While still my time has not passed into history,
As deathless and omnipotent as God.

I make, unmake, and remake what is broken
And, celebrating reason's triumph alone,
The doors of cosmic mystery I open,
As though they were the doors of my own home.

…They give the order, and with infinite power
The terrible star of hydrogen ignites,
And changes to a communal grave that hour,
A city pulsing with a million lives.

A cry bursts forth of anguish and amazement
Upon the verge of boundless empty gloom…
The earth is entering on its dangerous age now,
The earth brings forth most painful heavy blooms!

Когда природа очи создала
Прекрасной Стеллы в блеске вдохновенья,
Зачем она им черный цвет дала?
Быть может, свет подчеркивая тенью?..
Чтоб свет очей не ослепил чела,
Единственное мудрое решенье
Природа в черной трезвости нашла, —
Контрастами оттачивая зренье.
И чудо совершила простота,
И красота отвергла суесловье,
И звездами сияла чернота,
Рожденная искусством и любовью.
Прикрыв от смерти траурной фатой
Всех тех, кто отдал кровь любви святой.

Храм добродетели природа возвела, —
Мы видим в нем лицо прекрасной Стеллы;
Фасад из алебастра нежно-белый,
Из золота литого купола.
Жемчужными замками заперла
Она врата порфирные умело!
А мы зовем щеками два крыла
Ее живого мраморного тела.
Сквозь два окна ее небесный взгляд
Не может в мире отыскать сравненья
С тем черным светом, что струит гагат,
Всесильный, как земное притяженье.
Сам Купидон гагат отшлифовал:
Я – как соломинка, твой взгляд – как шквал.