Лея Трахтман-Палхан - Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву

Для того чтобы как-то представить себе, что значит жить постоянно впроголодь, приведу лишь один маленький пример. Мастер цеха, наш сосед, постоянно носил на работу всю дневную пайку хлеба, полагавшуюся на семью: жену и девочку двух лет. Жена его не работала, так как дочь постоянно болела. Как-то я его спросила, почему он носит на завод и с завода домой хлеб. Сосед поначалу смутился, а потом ответил: «Если я его оставлю дома, жена съест не только мою порцию, что полбеды, но и порцию нашей больной дочери». До чего же нужно было быть голодным, чтобы, теряя рассудок, съедать хлеб больной дочери?

В квартире напротив жила еврейская семья: пожилая женщина с двумя дочерьми. Их мужья, вероятно, воевали на фронте. У одной из дочерей был сын – парень лет 16–17. Из-за дверей этой квартиры постоянно слышался шум, ссоры, а порой даже драки. И все это, как правило, случалось из-за еды. Дело в том, что старушке, как неработающему члену семьи, полагалось всего 300 граммов хлеба в день. Конечно, ей этой порции не хватало, и она подворовывала хлеб у своих дочерей и внука, из-за чего и возникали ссоры.

И тут я честно могу сказать: наша семья может гордиться тем, что в эти невероятно тяжелые времена нам все-таки удалось сохранить человеческий облик, хоть не могу не признаться, это было не так легко, как кажется сейчас. Я постоянно старалась делить еду между членами нашей семьи по необходимости. Это не означало поровну.

Диме и Мише я всегда выделяла порции побольше. Мише, естественно, поскольку он мужчина, глава семьи, а без повышенной порции он бы просто не осилил тот каторжный труд.

Диме же потому, что он был очень подвижным, энергичным мальчиком и обладал большой врожденной склонностью покушать. Я, как могла в тех условиях, старалась его подкормить. Иногда не удавалось, и я видела, как он тяжело это переносит.

А вообще, я, вероятно, обладала замечательным качеством, которым, я уверена, обладают все еврейские мамы. Это свойство моего организма заключалось в том, что когда я видела, как с аппетитом едят мои дети, то чувствовала, что тоже становлюсь сытой, и голод отступал.

Тем не менее все мы за первые две зимы превратились в ходячие скелеты – кожа да кости. Особенно у меня сжималось сердце, когда я смотрела на Диму. Он был постарше, больше двигался, и еды ему явно не хватало. Когда мы его иногда купали, было страшно на него смотреть. По его телу вполне можно было изучать анатомию – каждая косточка выделялась. Смотреть на это детское тельце без слез было невозможно.

У меня сохранилась фотография Михаила того времени – изможденное, измученное лицо, и теперь я могу сказать, что выглядел он не лучше узников нацистских лагерей уничтожения, фотографии которых я видела в музее «Яд ва-шем» в Иерусалиме.

Зимой, если было не очень холодно, погода в Томске была довольно приятной, особенно когда небо было чистым и светило яркое солнце. Деревья, в основном огромные сосны, были покрыты большими снежными шапками. И на сердце становилось как-то спокойней, появлялась и усиливалась надежда, что мы обязательно переживем эти тяжелые времена, и все у нас будет хорошо.

У меня всегда был румянец на щеках, то ли от мороза, то ли просто от природы. Однажды ко мне в гости пришла одна знакомая женщина. Миша только привез угля, и я решила растопить печь, чтобы согреть детей, а заодно и гостью. Когда стало тепло, я сняла зимний ватник, который всегда носила, и женщина удивленно воскликнула: «Какая же ты худая! По твоему лицу я думала, что вы очень хорошо питаетесь, и зашла к вам с большой надеждой, что меня угостят. Теперь я вижу, что ошиблась». Мы горько рассмеялись, и вскоре она ушла.

Даже здесь, «в глубоком тылу», вдалеке от центральной власти, антисемитизм очень сильно давал себя знать. Многие работники завода, в большинстве своем некоренные москвичи, основательно пропитались им. Иногда повод, подогревающий это низменное чувство, давали сами евреи. Все, конечно, зависело от уровня культуры, интеллекта и, в конце концов, от жизненной позиции.

Среди многотысячного коллектива нашего завода было немало энергичных людей, знавших, где и кому можно продать золото и различные драгоценности, которые они смогли привезти из Москвы, и делавших на этом неплохой бизнес. Жили они по меркам военного времени неплохо, во всяком случае не голодали, как мы. В этом мы с Мишей не видели ничего зазорного: до войны люди жили состоятельно, смогли купить и привезти свои драгоценности сюда, а теперь их продают. Что же тут предосудительного? Но многие считали иначе, и я думаю, что настоящей причиной была все-таки примитивная зависть к людям, живущим лучше их. Ну а уж если они евреи, то тут и анализировать не надо.

Ради справедливости надо отметить, что, конечно, были и евреи-спекулянты, или, как их назвали бы теперь, посредники, для которых в это жуткое время покупка и перепродажа золота была основным средством, я бы сказала, очень безбедного существования. Они не работали по двенадцать и более часов в сутки, не ютились в холодных квартирах, были относительно молоды и здоровы, но тем не менее не воевали и даже в тылу ничего не делали для победы.

Такие люди были мне несимпатичны, но их национальное происхождение, естественно, было здесь ни при чем. Однако простой заводской люд смотрел на них иначе, именно так, как требовала уже почти официальная антисемитская пропаганда, и это было самое печальное.

Да, были и такие евреи, но и русские, между прочим, тоже. Мы же к ним не имели никакого отношения и знали об этом бизнесе только понаслышке, жили на свою зарплату и в принципе из общей массы не выделялись, хотя, если откровенно, были семьи, бедствовавшие больше нас.

На наше счастье, Михаил хоть и каторжно работал при постоянном огромном нервном напряжении, но все-таки всю войну был с нами. Конечно, за четыре военных года в нашем поселке умерли много людей от голода, болезней, несчастных случаев, но, бесспорно, на фронте было во много, много раз вероятнее погибнуть. И я благодарила Бога за такое счастье.

К первой военной весне нам выделили участки земли для выращивания овощей и зелени. Я как-то сказала своей русской соседке, что тоже хочу выращивать овощи и посадить картошку. Она удивленно посмотрела на меня и на полном серьезе спросила: «Зачем это тебе? Разве евреи тоже голодают?» Что я могла ей ответить?

Не могу сказать, что мы с Мишей ощущали антисемитизм на заводе в близком мне окружении. Это были в основном инженеры и высококвалифицированные работники, коренные москвичи с устоявшейся культурой и весьма образованные. Как я уже писала, почти до самого начала войны мы вообще не знали в Москве, что такое «антисемитизм». Зато большинство местного населения, жителей Томска, томичей, открыто проявляли свои антисемитские чувства. Выражения: «пархатый жид», «вонючий жид» и тому подобное, мы слышали довольно часто и от взрослых, и от детей, особенно в длинных очередях за хлебом.