Владимир Дьяков - Ярослав Домбровский

В результате усилий Домбровского и других руководящих деятелей эмиграции 380 поляков, проживающих в Париже, заявили о желании оборонять столицу Франции. Своим командиром волонтеры выбрали Гейденрейха, который когда-то вместе с Домбровским входил в революционный кружок офицеров-генштабистов в Петербурге, а затем был крупным повстанческим военачальником, действовавшим под псевдонимом «Крук». Сформировали три роты: одна из них в соответствии с предполагаемым вооружением была названа стрелковой, а две другие назвали по тем районам Парижа, в которых жили их бойцы, — монпарнасской и батиньольской. Командовать ротами было поручено бывшим участникам военнореволюционных кружков и восстания 1863 года Погожельскому, Рыдзевскому и Галензовскому.

Парижане приветствовали решимость польских эмигрантов сражаться на стороне Франции. Однако правительство ие согласилось на создание самостоятельных Вольских формирований: полякам было разрешено лишь вступать в батальоны Национальной гвардии по месту жительства. В Лионе тем временем при участии Воловского удалось достичь большего: 18 сентября 1870 года собрание жителей города приняло решение создать добровольческий франко-польский легион для партизанской борьбы, причем во главе его собравшиеся просили встать Домбровского. Тот с энтузиазмом встретил полученное известие и немедленно дал согласие командовать легионом. Но к этому времени Париж уже был окружен пруссаками и выбраться из него оказалось не так-то просто. Обе попытки Домбровского пересечь линию аванпостов окончились неудачей, причем оба раза его по указанию приспешников Трошю задерживали французские солдаты.

Часть своих злоключений Домбровский изобразил в письме к Воловскому от 9 ноября 1870 года. «Я ужо писал, — говорится в нем, — что решил поехать в Лион. Решение это не изменил и делаю все возможное для того, чтобы его осуществить. Уже два раза я пробовал прорваться сквозь прусские заставы, но оба раза был арестован не пруссаками, а французами. Хотя я имел паспорт и пропуск, меня по поскольку дней таскали с поста на пост. Сегодня только выхожу из тюрьмы, завтра с новым пропуском отправлюсь навстречу новым приключениям. Может быть, на этот раз я буду более удачлив; из первого же города буду телеграфировать…» В конце письма Домбровский сделал две характерные приписки. Во-первых, он заверил Воловского: «Рассчитывай на меня так, как будто я уже в Лионе, потому что рано или поздно я туда приеду, и делай все, чтобы обеспечить будущее формирование, которое нужно будет провести быстро и по-польски». Во-вторых, несмотря ни на что, выразил оптимистическое отношение к общей ситуации. «Положение вещей здесь, — писал он, — несносное, ибо все рассчитывают только на провинцию, не обращая внимания на громадные силы самого Парижа. Но будем надеяться, что все окончится хорошо».

Трудно сказать, к чему бы привел второй арест Домбровского, если бы не вмешательство знаменитого Джузеппе Гарибальди, руководившего в то время вербовкой волонтеров-партизан для французской армии. Гарибальди в соответствии с данными ему полномочиями утвердил Домбровского в должности командира франко-польского легиона в Лионе и послал военному министру Франции Гамбетте срочную депешу: «Гражданин! Мне нужен Ярослав Домбровский, живущий в Париже, на улице Вавэн, № 52. Если вы сможете отправить его ко мне на воздушном шаре, я буду вам очень признателен». После этого Домбровского немедленно освободили из тюрьмы. Однако из Парижа ему удалось выбраться не сразу.

Что касается 250 поляков, записавшихся волонтерами в Лионе, то командование над ними принял пока Титус Обырн — также бывший участник кружка генштабистов и повстанец 1863 года. К сожалению, и этому польскому формированию не посчастливилось. Во-первых, неудачным оказался командир, отличившийся бестолковостью и невероятным гонором. Во-вторых, французское правительство так и не послало легион его против пруссаков, а послало в весьма удаленные от фронта альпийские районы, где полякам пришлось до конца войны выполнять преимущественно полицейские функции. Домбровский попал в Лион, когда уже ничего нельзя было исправить. В результате он вынужден был отказаться от своего поста в легионе. «В моем понимании, генерал, — писал он Гарибальди, — существование польского легиона в находящейся под Вашим славным руководством Вогезской армии являлось подтверждением ничем не нарушимых прав Польши, и я был бы по-настоящему горд командовать таким формированием. Но легион без Вашего приказа перешел в другую армию и утратил политический характер. Поэтому я считаю своим долгом отказаться от принятия командования над ним. Мое сердце, генерал, разрывается в связи со столь несчастной судьбой Польского легиона, создание которого было всегда «мечтой для нашей страны».

В Париже Домбровский за время войны успел приобрести известность в политических клубах радикального направления и определенную популярность среди трудящихся. Именно поэтому, когда 22 января 1871 года была предпринята попытка свергнуть антинародное правительство, готовившее втайне изменнический мир с пруссаками, бланкисты, которые ее возглавляли, прочили Домбровского в начальники генерального штаба будущей революционной армии. Однако путчисты не получили поддержки масс и были разбиты. Вскоре после этого французское правительство подписало перемирие с пруссаками, приняв самые унизительные условия.

Проигранная война и торжество реакции очень угнетали Домбровского. Да и в домашних делах было немало трудностей: дороговизна достигла невероятных размеров, а у Домбровского было двое маленьких сыновей, жена снова ждала ребенка, здоровье ее было очень слабым. Сказывалась огромная усталость, накопившаяся за последние месяцы и годы. Все вместе привело Домбровского в состояние депрессии, которая сказалась в нескольких его письмах, относящихся к концу февраля — началу марта 1871 года. Одно из них сохранилось: оно помечено Лионом, датируется 28 февраля и адресовано дяде Домбровского — Петру Фалькенгаген-Залескому. Письмо написано под влиянием момента и полно вовсе не свойственного Домбровскому пессимизма. Но в нем очень живо описываются впечатления предшествующих месяцев, ярко рисуется порывистая, не знающая полутонов натура автора.

«К одним, — говорится в письме, — фортуна относится по-матерински, к другим — как злая мачеха. Для меня с некоторого времени она стала мачехой, особенно в эту войну, во время которой подлость, глупость и неспособность превзошли всякие пределы, когда авантюристы делали карьеру без всяких знаний и без какой-либо военной подготовки. Я бы мог тоже иметь обширное поле деятельности, но несчастье заставило меня остаться в Париже. За неделю до обложения города пруссаками моя жена была смертельно больна […]. Я остался в Париже, а когда здоровье жены улучшилось, то убедился, что в Париже ничего сделать не могу (господин Трошю поляков не любит и отстраняет от всяких должностей, на которых мы могли бы принести пользу), и решил выбраться за прусские аванпосты. Усилия мои ни к чему не привели. Выбраться было можно, но я встретил столько злой воли и глупости французов, что вынужден был сдаться. Сидел несколько раз в каталажке, однажды хотели меня даже расстрелять, несмотря на паспорт и пропуск. Легко понять, что в конце концов мне все это опротивело, тем более что каждая попытка требовала расходов».