Леонтий Раковский - Суворов и Кутузов (сборник)

Михаил Илларионович восхищался героическими солдатами и офицерами.

На каждой станции к кутузовскому поезду стекались толпы народа, а в Торжке его не встречал никто: еще не взошло солнце, и Торжок спал.

Перепуганный смотритель побежал собирать лошадей – он не ждал, что светлейший приедет в этакую рань. Жена станционного смотрителя загремела в сенях самоваром, в доме забегали, засуетились.

Кутузов не пошел в горницу – там духота и мухи! – а стал умываться на воздухе. Потом сел на скамейку у дома, ел яблоки и диктовал Кайсарову письма. Он отправил их с нарочным Барклаю. Михаил Илларионович извещал, что следует на Стариц-Зубцов, и просил слать к нему курьеров с донесениями по этой дороге.

Позавтракав, Кутузов тотчас же отправился дальше.

На следующую станцию, Новотроицкую, приехали в полдень. Здесь Михаила Илларионовича ждала непредвиденная встреча.

В Новотроицкой у него не было никаких дел – ни курьеров, ни отсылки срочных бумаг. Кутузов остался сидеть в коляске, ожидая, когда перепрягут лошадей, а его молодежь вылезла размять ноги. Михаил Илларионович снял бескозырку, подставив осеннему нежаркому солнышку седую голову, смотрел вдаль и думал: «Какая тишина! Какая благодать!»

– Папенька, здесь Леонтий Леонтьевич Беннигсен, – сказал подошедший к нему Кудашев.

«Леонтий Леонтьевич!» – усмехнулся Кутузов. – И с какой стати окрестили этого ганноверца, лютеранина православным именем, ежели по-настоящему он никакой не Леонтий, а Левин Август Теофил? Хорош Леонтий – по-русски говорить не умеет!»

Беннигсен ехал в Петербург. Его происки против Барклая как будто увенчались успехом, но не в пользу его самого, и Беннигсен решил удалиться из армии. В Новотроицкую он приехал вчера вечером, хорошо выспался и только к полудню взялся за утренний кофе. Хотя Беннигсену было очень неприятно, но волей-неволей пришлось выйти из дома и приветствовать Кутузова, которого он любил так же, как и Барклая.

Высокий и худощавый, с хищным, словно у коршуна, носом, он важно стоял у старой, вытертой в бесконечных походах коляски Михаила Илларионовича. Своим холодным, надменным видом Беннигсен старался показать, что назначение Кутузова главнокомандующим нисколько его не волнует, что он – выше всего. Недаром Беннигсена называли – «ледяная глыба».

– Его величество велели вам, господин барон, состоять при мне. Прошу не задерживаться, мы сейчас едем, – сказал Беннигсену Кутузов.

Беннигсен чуть поклонился и пошел к дому, негнущийся и деревянный.

Не успели проехать и трех верст от Новотроицкой, как им повстречался еще один любимчик императора Александра: любимчику стало неуютно в армии. В простой телеге, запряженной парой неказистых лошаденок, сидел на мешке с сеном небритый, взъерошенный генерал Фуль. Увидев Кутузова, Фуль с презрением отвернулся.

– Разлетается воронье! – сказал Резвому Михаил Илларионович.

Чем ближе подъезжали к столбовой Смоленской дороге, тем все чаще встречались бежавшие от войны жители Смоленска и смоленских сел и поместий, занятых неприятелем. Они ехали и шли на восток с женами и детьми, везли кое-какой скарб, вели домашний скот. Они, как цыгане, располагались со своими повозками и телегами у самой дороги. Увидев где-нибудь на жнивье или на лугу у речонки такой табор, Кутузов иногда останавливался на несколько минут, чтобы расспросить смолян обо всем. Потрясенные свалившейся на них бедой, разорением, пожарами, измученные треволнениями последних дней, они с ужасом и возмущением рассказывали о грабежах и насилиях армии Наполеона.

– Недаром баре держат французов-камердинеров: француз тебя быстро разденет и разует! – не без иронии заметил один смоленский ремесленник.

Кутузов видел слезы обездоленных, потерявших кров и имущество людей, и ему хотелось поскорее быть в армии, чтобы противостоять врагу.

И Михаил Илларионович торопил ямщика:

– Гони, братец!

Вдруг в одну ночь резко изменилась погода, откуда-то нахлынули хмурые, серые тучи. Они тянулись по небу без конца и края. Пошел дождь. Не буйный, по-летнему озорной и шумный, а тихий, монотонный, въедливый. В мелкой сетке дождя все предстало в ином виде: посерели деревни, грустью повеяло от сжатых полей, неуютным и черным казался лес. И сразу стали ощутимы все изъяны ухабистой проселочной дороги. Пришлось поднять в коляске верх и натянуть на колени кожаный, потрескавшийся и порыжевший от старости жесткий фартук.

Это сразу обкорнало, сузило обзор. Сидя в открытой коляске, Михаил Илларионович мог видеть далеко вперед и смотреть по сторонам. А теперь впереди все заслонили спины ямщика и Ничипора, словно они только сейчас сели на козлы, а сбоку оказалось для обозрения весьма небольшое пространство. Оставалось смотреть, как по морщинистому фартуку катятся дождевые струйки.

Езда потеряла последнюю прелесть.

К тому же стало быстро темнеть, фонарей у коляски не было, и все чувствительнее отдавались толчки разбитой колеи.

В чернильной темноте осеннего вечера под проливным дождем приехали в Зубцов.

Пришлось заночевать, хотя армия была уже так близко – возле Гжатска, у Царево-Займища, где Барклай собирался дать решительное сражение Наполеону.

Кутузов со свитой остался в станционном доме, а Беннигсена повезли в дом какого-то купца.

Михаил Илларионович при свечах тотчас же продиктовал Кайсарову письмо к Барклаю о том, что из-за дождя он не сможет приехать в Царево-Займище к завтрашнему полудню. Курьер немедленно повез это письмо по назначению.

Михаил Илларионович ходил по комнате и все посматривал то в одно, то в другое окно, не стихает ли дождь.

Дождь продолжал шуметь по-прежнему.

– Как думаешь, надолго ли зарядил дождик? – спросил светлейший у станционного смотрителя, принесшего самовар.

– Да ведь вчерась, ваше сиятельство, успеньев день был. Дело к осени. Старики так бают: ежели к полуночи не перестанет, то будет идти до полудня.

Сели ужинать.

Светлейший приказал, чтобы лошади были готовы для отъезда в любую минуту.

Легли спать. Молодые полковники, утомленные дорогой, быстро уснули. За ними скоро захрапел и Павел Андреевич. Один Кутузов не мог уснуть, хотя и намаялся сегодня – старые рессоры плохо уберегали от рытвин.

Михаил Илларионович лежал и думал об армии, о том, как мало осталось Наполеону до Москвы. Думал о дочерях, Аннушке и Параше. Аннушка живет у Тарусы, между Калугой и Серпуховом. Не похоже на то, чтобы Наполеон добрался туда, но все-таки Таруса может оказаться в непосредственной близости к фронту. Надо осторожно предупредить об этом Аннушку – пусть заблаговременно уезжает с детьми на восток.

Еще больше беспокойства доставляла ему старшая дочь, Прасковья, бывшая замужем за Толстым. У Параши восемь детей, и живут они в Москве. Неужели не догадается уехать в свое рязанское имение?