Иван Сытин - Жизни для книги

Когда начальником главного управления по делам печати стал князь Шаховской, он предложил мне начать издание «народных» книг в Петербурге параллельно с «Посредником». Это было знаменитое Общество имени Александра III [81], которым мечтали заменить закрытое Общество грамотности [82].

Я, конечно, понимал, что со стороны князя Шаховского это была лишь простая попытка вовлечь меня в правительственную орбиту и сделать Сытина полуофициозным издателем. Но, чтобы не отвечать прямым отказом и больше из любопытства, чем из делового интереса, я пошел поглядеть, что там у них делается и что затевается.

«Дела тут не предвидится, — думалось мне, — а будет, как говорят москвичи, только «потолкуй»».

Разговаривать пришлось с первостепенным русским вельможей, графом С. Д. Шереметьевым, который стоял во главе Общества имени Александра III. Граф жил на Мойке, в знаменитом родовом дворце Шереметьевых, который мог бы считаться одним из самых замечательных частных музеев в Европе.

Здесь, в этом барском старинном гнезде, все носило следы XVIII века и напоминало не столько петербургский, императорский, период нашей истории, сколько царский, московский.

В вестибюле, где свободно могло раздеться 500 человек, меня встретили два ливрейных лакея с важными физиономиями вице-губернаторов. Один из них с заученной почтительностью снял с меня пальто и с такой же почтительностью повесил его на какую-то невиданную, замысловатую вешалку, приделанную к высокой спинке кресла. А другой повел меня к графу.

Маленьким, узеньким коридором, расписанным в стиле царских теремов Московской Руси, мы прошли в небольшую приемную, которая тоже напомнила мне старобоярские или царские терема. Я, впрочем, не успел разглядеть подробностей, потому что меня сейчас же ввели в кабинет графа.

В кабинете я увидел сначала только большой стол, но стол совершенно необыкновенный и невиданный. За таким столом мог бы сидеть разве только Алексей Михайлович, царь и великий князь всея Руси. Покрытый мягкой золотой парчой и ткаными шелками, уставленный эмалевыми бесценными безделушками и эмалевыми же подсвечниками с витыми разноцветными восковыми свечами, этот стол так не походил на деловой стол современного человека, что я диву дался. Но представьте себе мое удивление, когда за столом между витыми красными и голубыми свечами я увидел настоящего русского боярина, как будто собравшегося на соколиную охоту.

Граф сидел на высоком старобоярском кресле, точно на московском троне. На нем был парчовый расшитый шелками полукафтан со светлыми стильными застежками, сбоку на голове — мурмолка [83], тоже расшитая цветными шелками и отороченная блестящей мягкой парчой. Мне так и казалось, что вот-вот этот костюмированный боярин встанет во весь рост среди этого терема с расписными стенами и запоет арию из «Князя Игоря». Но боярин не встал и не запел, а милостиво кивнул мне издали расписной мурмолкой и воркующим барским баском благосклонно промолвил, словно рублем подарил:

— Здравствуйте, Сытин!.. Мне о вас говорил Шаховской… Садитесь!

Я оглянулся было, куда сесть, но в этот момент почтенный вице-губернатор в ливрее ловко и бесшумно подставил мне стильный стул в двух шагах от парчового стола. Это было очень далеко от моего костюмированного собеседника, я чувствовал себя там так, как будто меня посадили посередине терема, но, очевидно, таков был обычай в этих боярских палатах.

— Вы хотите участвовать в делах нашей издательской комиссии? — спросил боярин.

— Князь Шаховской поручил мне переговорить с вашим сиятельством по этому вопросу. Насколько я знаю, вы хотите заняться изданием книг для народа?

— Да, я бы хотел. Но я не знаю, кто бы у нас мог это дело вести…

— Если вам угодно знать мое мнение, то князь Шаховской был бы, на мой взгляд, самый подходящий для вас человек. При вашем содействии, а если это будет нужно, то и при моем участии, как рабочей силы, это дело можно бы организовать…

Боярин задумчиво пожевал губами.

— Да, да… У нас мало, очень мало осталось людей старого порядка. Все новички… Вот Шаховской мне вас прислал… Я слышал, что вы ведете свое дело бойко и не без успеха, но там, вверху, ваша работа не встречает сочувствия… Да, да, мне говорили… Не встречает сочувствия…

Шаховской, конечно, подходящий человек… Я его полюбил, и Столыпин его любит. Возможно, что он справился бы с нашим делом. Ну что ж… Хорошо, я поговорю с Шаховским, а вы уж с ним сами столкуетесь… Со своей стороны я готов содействовать этому начинанию…

Аудиенция была кончена. Голова в мурмолке милостиво кивнула, и я раскланялся все так же издали, на приличной дистанции, как и при входе.

Уходя, я бросил еще раз взгляд на этот расписной терем Московской Руси и на этого костюмированного боярина, и мне захотелось смеяться…

Я вообразил себе этого боярина в мурмолке и в парчовом расписном полукафтане среди типографских станков и ротационных машин, где люди мелькают, как муравьи, где кипит дружная, нервная работа, — и мне опять захотелось смеяться…

Нет, это не вы, господа, сделаете Россию грамотной… Где уж, что уж!..

о делам и просто по знакомству мне приходилось не раз бывать у министра финансов С. Ю. Витте. Но одно свидание с ним особенно врезалось мне в память. Это было, когда Витте уже закончил свою головокружительную карьеру и, отойдя от дел, усердно приводил в порядок свои мемуары. Он жил на Каменноостровском, в своем столь известном в белом доме, где была когда-то подложена адская машина неопытной рукой черносотенных террористов.

Когда отставному министру доложили обо мне, он сам распахнул дверь своего большого кабинета:

— Прошу вас! Очень рад, что вы. наконец заехали ко мне. Как поживаете? Отчего перестали ко мне ходить, не нужен больше, а? А когда нужно было, так заходили…

— Я не смел беспокоить вас, Сергей Юльевич…

— Ну полноте! Я всегда рад, душевно рад вас видеть. Садитесь.

Витте любезно усадил меня, а сам по своему обыкновению стал взад и вперед ходить по комнате.

— Как изволите поживать, Сергей Юльевич?

— Да что ж… Не столько поживаю, сколько доживаю свой век. Спокойно, медленно, без бурь и волнений доживаю. А что у вас нового?

— А у меня все то же… Плохо мы движемся, Сергей Юльевич… Вот хотел с вами посоветоваться… Все кричат о школе, о народном образовании, а ни порядку, ни взаимности нигде нет, как нет и дружной, настоящей работы. Земство и синод на ножах в школьном деле… В своем роде тридцатилетняя война… А мы на эту войну смотрим, и чубы у нас трещат…