Иван Сытин - Жизни для книги

Идет ко мне, и я иду к нему навстречу. Посередине кабинета встретились.

Надо было говорить, мне говорить, а это было так трудно!

Я говорил что-то путано и невнятно. Язык был как чужой. Я с удивлением слушал свои слова, которые как-то сами собой говорились, и ждал реплики, ждал слова, которое надо было бросить мне, как бросают спасательный круг. Но слова не было. Царь стоял, слушал и молчал.

— Мое дело, ваше величество, — издание книг для народа: учебных, научных, ремесленных, сельскохозяйственных…

Царь молчал, спасательного круга не было.

Я с удивлением слушал себя, слушал как посторонний, как чужой, И все ждал реплики, ждал спасательного круга. Но реплики не было. Царь молчал по-прежнему, и я продолжал говорить:

— И еще, ваше величество, позвольте мне обратить ваше внимание на школу народную. Я как-то говорил с Победоносцевым и с графом Витте О моем проекте образовать общество «Школа и знание». Я говорил: вот общество, которое на свой счет хочет покрыть Россию целой сетью школ. Общество хочет ввести преподавание ремесл, технических, сельскохозяйственных знаний. Скажите, Сергей Юльевич, можем ли мы рассчитывать на сочувствие правительства? А он: ваше дело, говорит, правительство может терпеть, но никогда не будет ему сочувствовать…

Я очень волновался и, должно быть, говорил прескверно-корявым, запутанным, сбивчивым языком. Но при последних словах мне вдруг был брошен тот спасательный круг, которого я так долго ждал.

— Это очень жаль… — сказал он. — Ни с Победоносцевым, ни с Витте я в этом случае не согласен. Это жаль. Я проверю…

Я встрепенулся, оживился, но государь неожиданно подал мне руку…

Аудиенция была окончена, и я, как в тумане, вышел из царского кабинета.

Что такое я говорил… И отчего так долго, так мучительно долго он молчал. Ни одного слова, и только под конец это короткое: «Я проверю».

етербургский корреспондент «Таймс» Р. А. Вильтон как-то спросил меня:

— А вы знакомы, Иван Дмитриевич, с Распутиным?

— Нет, я один, кажется, не интересуюсь этим интересным мужчиной… Слава богу, я всех офень на Руси знаю, так меня «мужичком» не удивишь… Видал всяких — умных и глупых… Многие были умнее Распутина.

— Напрасно… А вы бы съездили да познакомились: чрезвычайно оригинальный человек… Жалеть не будете!..

Эти слова английского корреспондента как-то запали мне в душу. Отчего не взглянуть в самом деле, может быть, чудо какое-нибудь пропущу. Иностранцы и те им бредят…

Наш петербургский корреспондент «Русского слова» Руманов знал Распутина, так сказать, по долгу службы и не выпускал его из своего газетного поля зрения.

Поэтому мне не стоило никаких хлопот добиться «аудиенции».

Вместе с Румановым мы поехали на Обводный канал, где жил тогда этот «властитель дум».

На наш звонок вышла скромненькая девица белошвейного типа (вероятно, дочь) и попросила нас подождать в первой комнате, где какие-то женщины с наружностью богомолок тихонько и степенно шушукались между собой, как тараканы за печкой.

— Доложите, пожалуйста, о нас Григорию Ефимовичу.

Нас проводили в отдельную комнату, где пришлось подождать минут двадцать. Я уже потерял терпение, как неожиданно вошел «сам» и протянул руку. Наружность Распутина была описана тысячу раз, и потому едва ли стоит на ней подробно останавливаться.

Белая рубаха «навыпуск», синие штаны, валенки… Волосы расчесаны по-крестьянски, с пробором посередине, и сильно смазаны маслом. Ростом большой, лохматая, черная борода, на животе поясок. Общее впечатление — отбившийся от работы, праздный мужик, лодырь, из очень зажиточных и лакомых на господскую еду.

— Позвольте, Григорий Ефимович, с вами познакомиться. Сытин.

— Здорово, брат! Что тебе? Зачем пришел, сказывай. У меня дело есть, некогда мне.

— Дела у меня особенного нет, а если вы имеете минуту времени, так потолкуем…

— Ну ладно, садись, коли так!

Мы сели к столу. Я на диван, а Распутин на стул. При этом он так положил руку на стол и на руку голову, что лицо его было совсем близко ко мне.

— Ну что тебе, сказывай…

— Я, брат, просто пришел повидать тебя. Ведь о тебе большая слава идет. Интересно мне умного, большого мужика видеть.

— Ах, дурак какой ты! Вот дурак! Разве у тебя мало умных мужиков? Ты, поди, по всей России всех умных мужиков знаешь… И умных, и дураков… Так мало тебе — пришел на меня посмотреть. Ну смотри, брат, смотри, что тебе посмотреть надо.

— Говорят, Григорий Ефимович, есть какая-то сила в тебе чарующая: и в делах, и в советах…

— Все вы дураки, и больше ничего… Что вам от меня надо? Ну идут ко мне разные бабы, лукавые чинуши, даже министры…

Распутин помолчал и неожиданно спросил:

— Ты вот, Иван Дмитриевич, ко мне первый раз… А хошь, я к тебе приеду в Москву?

Это предложение застало меня врасплох: переход был слишком неожидан. Но я все-таки имел твердость сказать:

— Нет, Григорий Ефимович, ко мне не надо. У меня дел нет. А знакомством с тобою я очень доволен. Прощай, будем знакомы.

Не знаю, обидел ли Распутина мой чистосердечный отказ, но кажется, не обидел.

первый день новой, народной власти газета и типография, где печаталось «Русское слово», согласно декрету о печати подлежали передаче в ведение государства. Я подчинился; верил, что найду себе применение в делах нового строительства.

Уже через несколько дней типография пошла, все было в полном порядке. Все сразу восстановилось — тихо, мирно. Все осталось па местах. Бумаги было в запасе 450 тысяч пудов. С Енукидзе, назначенным руководить типографией, я откровенно делился всеми сведениями по хозяйству, он проявлял ко мне дружеское внимание, делу я помогал. Через месяца два запасы бумаги в наших дальних сараях подходили к концу, а бумагу со станции Николаевской железной дороги стали возить во двор типографии на простых ломовиках, катая рулоны по булыжнику, цепляя крюками и ломами, бумага портилась, делали свое дело дождь и грязь. Я пошел к заведующему типографией и попросил его со мной вдвоем съездить в наш отдел по бумаге. Он вызвал автомобиль и пригласил своего помощника. Поехали. Я ему показал нашу огромную складскую территорию, три огромных амбара и заготовленный рельсовый путь к ним.