Хьюго Виккерс - Грета Гарбо и ее возлюбленные

«Нет, нет, ни в коем случае!»

Она была в ужасе, но я все-таки пошел. Когда я вернулся на свое место в партере, она все еще не могла прийти в себя от потрясения.

«Зачем тебе надо было это делать? Ты уже внес свой вклад в постановку, зачем же тебе теперь выставлять себя на всеобщее обозрение? Как ты можешь ставить себя на одну доску со всякими инженю?»

И тогда я понял, как вульгарно выставил себя напоказ и как в который раз природное чутье не подвело Г. — ведь в ее чувствах и поступках вам бы ни за что не удалось обнаружить ни грана вульгарности. Ей от рождения присуще особое чувство собственного достоинства.

Совсем недавно ее буквально забросали предложениями выступить по радио или на телевидении. Она даже не удостоила эти просьбы ответом. Правда, одну телеграмму она все-таки показала Джорджу, который отреагировал на это следующим ответом:

«Ты уж извини, но это нечто такое, от чего ты не имеешь права отказываться — у тебя уйдет на это не более получаса, зато посмотри, какие деньги они готовы заплатить. Ты просто совершишь глупость, если откажешься».

«А вот и нет. И деньги их мне тоже не нужны. Ничто на свете не вынудит меня пойти на подобные вещи рады саморекламы. Зачем мне это, зачем?»

и она снова заговорила о том, что бы ей хотелось сыграть. Она причитала:

«Будь у меня возможность играть одной, когда мне этого захочется. Будь у меня возможность взлететь, устремиться ввысь. Но ведь все зависит от совершенства механических вещей. При помощи камеры можно снять бессчетное количество дублей, а если вам не по душе аудитория, то как унизительно играть на потребу публике. Я не люблю играть даже в присутствии электриков, но как-то раз меня попросили сняться в фильме, где действие происходит в Венеции. Но это уже совсем не для меня — в Италии, где люди любят таращиться на тебя во все глаза».

И снова и снова мне становилось ясно, как это ужасно для нее — быть не в состоянии избежать того, чтобы быть узнанной. Беспрестанно какой-нибудь незнакомец встревает в ваш разговор и портит вам настроение — причем нередко, сами того не подозревая, они ведут себя крайне оскорбительно. Какая-то женщина тех же лет, что и Грета, подходит к ней и говорит;

«Ой, мисс Гарбо, знаете, я вас просто боготворила, когда была маленькой девочкой!»

Г. рассмеялась:

«Но я же не старше ее!»

В наш последний вечер вдвоем Г. пришла ко мне домой в шесть часов. Вид у нее был потрясающий, кожа как персик, на голове берет — и, как всегда, в своих страхолюдных одеждах. В этом году она наверняка приедет в Англию, и притом одна. Однако она не в состоянии пожертвовать своей жизнью ради одного человека. Трудно расставаться со старыми привычками. Даже для того, чтобы прийти ко мне сегодня, ей пришлось постоять за себя. Затем мы обедали внизу, в русской атмосфере Карнавального Зала. Мы ели шашлык, выпили водки и добродушно подшучивали над возможностью нашего брака. «Может, я еще решусь» — эти слова стали лейтмотивом нашего вечера.

Г. торопилась к себе в гостиницу, чтобы еще успеть попрощаться со мной по телефону. Интересно, а удастся ли нам наш старый трюк, успеем ли мы помахать на прощание друг другу? Было уже поздно. И поэтому я помахал простыней из моего окна на тридцать седьмом этаже, чтобы она заметила ее у себя в «Гемпшир-Хаусе», и тогда в ясном ночном воздухе вспыхнула еще одна звездочка — это зажглась лампа в ее окне. Это был прелестный прощальный жест, и я понял, что годы нашей дружбы сплотили нас еще сильнее. Она сказала:

— Со мной так обычно и случается. У меня не много друзей, но они на всю жизнь».

В 1951 году Сесилю удалось достичь двух давних заветных целей. Наконец-то была готова к постановке его пьеса «Дочери Гейнсборо»; вторая же заключалась в том, чтобы заманить Гарбо в Бродчолк. Редко кто из людей согласился бы на столь долгий и заведомо бесполезный поединок, причем с таким упорством. Однако Сесилю пришлось еще не раз пережить разочарование, что нередко выпадает на долю тех, кто проникся уверенностью, что его молитвы услышаны».

Вернувшись из Нью-Йорка в Англию, он возобновил свою переписку с Гарбо, однако теперь его письма были не столь регулярными и гораздо короче. Кстати, их переписка приобрела более уравновешенный характер, так как Гарбо стала отвечать ему гораздо чаще.

Сесиль отправился в Испанию, которая, по его словам, была не чем иным, как «чьим-то представлением о рае». Первоклассный отель пришелся Битону не по вкусу; и, что самое главное, не понравились и американцы за границей. В мае он побывал в Лондоне на предварительном просмотре фильмов британского фестиваля, после чего писал:

«Я рад, что наконец-то были приложены усилия, чтобы показать миру, на что способна эта страна, — разумеется, старые вещи, выставленные в Музее Виктории и Альберта вряд ли оставят кого-нибудь равнодушными и тотчас вызывают теплые воспоминания о детстве. Начинаешь понимать, какую обеспеченную и спокойную жизнь вели люди Викторианской эпохи — с их замечательными турецкими полотенцами, которые они согревали против камина, с их сейфами и шкатулками для драгоценностей, которым не страшны даже бомбы, с шеффилдскими ножами с девяносто девятью лезвиями, отчего они похожи на скульптуру Пикассо. И это и есть те самые вещи, которые ты должна понимать, если считаешь себя другом Битти».

В Америке Гарбо (наконец-то) после долгого свидания продала свой дом в Беверли-Хиллз. Она писала Сесилю, что последнее время ее преследуют огорчения. Шлее попал в больницу, и ей пришлось ежедневно проводить там по нескольку часов. Его выписали буквально вчера, а сегодня снова забрали в больницу.

Сама Гарбо все еще не может избавиться от простуды, которая затянулась уже почти на полгода. Она призывала Сесиля не переутруждать себя. Гарбо писала, что постоянно думает о нем, а также просила, чтобы он составил для нее список своих недомоганий, чтобы затем они могли сравнить свои ощущения.

Сесиль нашел это предложение довольно разумным, так как, по его мнению, оно могло подтолкнуть приезд Гарбо в Англию.

«Я не могу пожаловаться, потому что нам удалось добиться больших успехов, но я уверен, что как только ты приедешь сюда и наберешь полную грудь деревенского воздуха, ты сама удивишься, что же ты делала все это последнее время.

Тебе наверняка понравится снова окунуться в природную стихию. Никаких бетонных тротуаров и чахлых кустов, а только сочная трава, мох, ковер из листьев и веток.

Торопись! Торопись!»

Возвращаясь к письму Гарбо, Сесиль замечал:

«Был весьма огорчен, узнав, что Шлее нездоров. Вид у него был не слишком бодрый, опасаюсь, что его болезнь сильно осложнила твою жизнь. Я весьма этим расстроен.