Евгений Балабин - Далекое и близкое, старое и новое

Разговаривал я с одним пехотным солдатом, и он старался меня уверить, что теперь гораздо лучше: «Раньше куда прикажут, туда и идем, а теперь приказывают идти налево, а я впереди, мне виднее, и иду направо». (И, дурак, не понимает, какое зло от этого.)

У меня в полку, да, думаю, и во всех казачьих полках не только не было ни одного дезертира. Казаки осуждали происходящее в пехотных полках и спрашивали: что же теперь будет с Россией? Как же может быть дом без хозяина? Разговоров было много. Между прочим говорили: «Мы слышали, что в наших домах по станицам живут чужие, приехавшие из России». Неужели же я, вернувшись домой по окончании войны, не смогу жить в своем доме?

А Керенский, которого уже называли не главнокомандующим, а главноуговаривающим, продолжал уговаривать, хотя его никто не слушал. И у всех появилось к нему неприязненное отношение, которое в дальнейшем подтвердилось в полной мере.

В мае 1917 года Керенский, приняв пост военного министра, утвердил «Декларацию прав солдата». Не «обязанностей» солдата и не «прав и обязанностей офицера и солдата», а только прав солдата. Эту декларацию не решился подписать его предшественник, министр Гучков 111. Этой декларацией русский офицер предавался на уничтожение, оскорбления, поругания, мучительства и смерть. В августе того же года Керенский, будучи председателем правительства, изменил своему договору с Верховным главнокомандующим генералом Корниловым 112и, заключив его и высший командный состав в тюрьму, предал командование армии и офицерство на произвол и издевательство уже разлагавшейся солдатской массе.

В октябре того же года, будучи Верховным главнокомандующим, вместо того чтобы организовать сопротивление и спасать страну, Керенский явил невиданный в России пример – «главнокомандующего-дезертира», покинул свой пост и армию, предал своего начальника штаба генерала Духонина 113буквально на растерзание и предал опять не только многочисленное русское офицерство, но и всю доверившуюся ему армию, обрекая ее на уничтожение.

Но война продолжалась.

Через несколько дней начальник дивизии вызвал всех командиров полков на совещание. Я опоздал на полчаса – меня ждали. На удивленный взгляд начальника дивизии я сказ ал: «Вы удивляетесь, что я, такой аккуратный, так сильно опоздал. Сейчас чуть не разыгрался страшный скандал. Соседние с моим полком стрелк и пошли брататься с австрийцами. Казаки повернули пулеметы и хотели их перестрелять. Я предотвратил это и, остановив казаков, послал сказать стрелкам, чтобы немедленно возвратились в свои окопы – через пять минут открою огонь и всех перестреляю. Стрелки убежали в свои окопы». Присутствующий здесь командир стрелкового полка полковник Кислицын сказал: «Завидую Евгению Ивановичу, что он командует таким верным и твердым полком».

В пасхальную ночь австрийцы открыли по нас ураганный огонь. Мы отвечали. Через несколько дней после этого мы взяли в плен австрийского унтер-офицера. Я сказал ему, что две недели назад, в их католическую Пасху, мы не сделали по ним ни одного выстрела, почему же они в нашу пасхальную ночь открыли по нас ураганный огонь? Он ответил: «Мы только защищались, мы боялись вашей атаки».

Но питались мы все время отлично – щи и каша. Один раз по окопам ходила записка, написанная каким-то вольноопределяющимся пехотного полка:

«Если будут щи и каша – Кимполунги будут наши. Если будет чичивица – отдадим и Черновицы».

Наш полк чечевицу никогда не получал.

С 3 июля по 9 августа я временно командовал 2-й бригадой 2-й Кавалерийской дивизии.

Несколько раз полк вел бой с большими силами противника, задерживая его и давая возможность нашей пехоте устроиться в заготовленных окопах.

8 августа был бой у Тарнополя [44].

10-го бой у Прошева, где мой полк был временно предан к дивизии генерала Африкана Петровича Богаевского, будущего Донского Войскового атамана. Положение было очень серьезное, и я любовался спокойствием и хладнокровием Африкана Петровича.

7 сентября 1916 года (так в тексте – Ред. ) был бой у деревни Корытница. Армией командовал будущий Войсковой атаман Донского войска генерал Каледин. К этому бою мы тщательно готовились. Несколько раз приезжали ночью на место будущего боя, изучали местность и все подходы к неприятельской позиции. У противника было больше десяти линий окопов с колючей проволокой, и там у него были сосредоточены большие силы. Каждый наш офицер имел фотографический снимок этих окопов с аэроплана.

Начался бой – ужасный бой. Не было места, где бы не разрывались неприятельские снаряды тяжелой артиллерии. Я оставил полк в лесу и проехал вперед на наблюдательный пост у опушки леса. Поле было похоже на огромный кипящий котел, в котором везде выскакивают бульбушки-разрывы.

На этом наблюдательном пункте был и командир корпуса, и начальник дивизии. Вдруг комкор генерал Вельяшев говорит мне: «Идите с полком в атаку на неприятельские окопы». – «Мы же все равно не сможем перепрыгнуть эти 10 окопов с проволочным заграждением». – «Все равно, идите в атаку». – «Если вам нужны потери, я пойду не со всем полком, а возьму с собой человек сто охотников». – «Нет, идите со всем полком». – «Слушаю-с». Я подошел к начальнику дивизии и сказал: «Иду с полком в атаку на эти окопы – приказал командир корпуса». – «Да что он, с ума сошел? Я пойду с ним поговорю».

Я приехал к полку, сообщил им об атаке, и мы разомкнутыми рядами, чтобы меньше было потерь, поскакали на окопы. Я с полковым адъютантом Черкесом и 12 ординарцами, по два от каждой сотни, был, конечно, впереди и от волнения ушел шагов на сто вперед от полка. Мы уже перепрыгнули несколько окопов, и немцы из них бежали. На секунду мы приостановились над ходом сообщения – дорога, по которой немцы подвозили снаряды и провизию на камионах [45], через которую и лошадь не могла перепрыгнуть. А тяжелые снаряды ложились вокруг нас шагов на двадцать, на десять. Один снаряд попал прямо в нас, и мы все, вместе с лошадьми, упали. <...> Наблюдательный пункт сообщил, что командир Казачьего полка убит. Когда я очнулся, увидел рядом с собой сидящую по-собачьи лошадь с перебитыми задними ногами. С другой стороны стонет мой денщик Киреев – ему совсем не надо было идти в атаку, и я не заметил, как он присоединился к нам. Он жалобно стонет: «Простите, умираю». Я его стал ободрять: «Выживешь, еще повоюем». Адъютант Черкесов скатился в окоп и кричит, чтобы и я скорей лез в окоп, где все-таки какое-то укрытие.

С нашим падением полк остановился в 150 метрах от нас, и только человек десять прискакали подобрать убитых и раненых. В результате все 12 ординарцев были убиты. Денщик Киреев через две недели скончался в госпитале. В живых остались только я, мой адъютант Черкесов и моя лошадь. У меня контузия в голову, выскочила барабанная перепонка левого уха, и я оглох, да еще и ослеп на левый глаз, у меня оказалась рана в левом боку и пробоина в седле на передней луке. Но я никуда не эвакуировался и остался в строю. После этой катастрофы лошадь мою, которая, очнувшись, вскочила, отвели к полку, а я дошел туда пешком. Приехали командир корпуса и начальник дивизии, сели на землю у бугорка и сидим, а неприятельские снаряды рвутся вокруг нас. Я говорю: «Что же мы сидим бесцельно под обстрелом, хоть лошадей надо подальше отвести». А все время поступают слова донесения: убито две лошади, ранено три казака и тому подобное. И только отвели мою лошадь, которую вестовой держал в двух шагах от меня сидя, как снаряд упал прямо в то место, где стояла моя лошадь, но, редкое исключение, не разорвался, а зарылся в землю. Если бы разорвался, и меня бы не было, и другие пострадали бы. Наконец командир корпуса приказал возвращаться в лес. Эта атака, кроме вреда, ничего не дала. Перебило много людей и лошадей, помешали нашей артиллерии стрелять, и, когда мы возвращались мимо <...> артиллерийских позиций, они нас справедливо выругали.